Безродный вяло улыбнулся, губы стали серыми. Но спокойно ответил:
– Если бы я мог взять вас обоих на одну пулю, то выстрелил бы не задумываясь. А так – погожу. Время терпит. Плати за пса, и я ушел.
– Буран, лежать! А может быть, не стоит тебе платить? Пора тебе на погост. Прикажу Бурану, и он тебя в клочья разорвет. А револьвер-то подай мне. Да не дулом, а рукоятью! Мало ли что.
Безродный похолодел. Неужели Цыган прав, наворожив смерть от этого пса? Неужели настал час расплаты? Не торопился отдать револьвер. Следил за каждым движением пса. Думал: «Сейчас выстрелю в пса, а потом в хозяина. А если снова промажу? Руки-то почти не держат наган. Что же со мной творится: в людей бью без промаха, а этого пса мажу?»
– Чего же ты медлишь? Давай сюда револьвер!
Буран вскочил, ощерился, сейчас прыгнет на гостя.
Макар вырвал револьвер из рук Безродного, с нажимом сказал:
– Буран, отойди! А ты, ты… Прошу тебя, не ходи у моего заплота. Не хочется руки марать об такую гадину. Но будет тебе праведный суд! Будет!
Макар порылся под подушкой, достал кожаную сумку, высыпал на стол сорок рублей золотом.
– Забирай! Буран того стоит. Забирай и уходи! А то руки зудят убить тебя!
– Твоя взяла, – прохрипел Безродный. Сгреб деньги со стола, попросил: – Проводи от пса. Ладно, Макар Сидорыч, до встречи!
Солнце опалило небо последним жаром, погасло за сопками.
Макар доплелся до койки, упал на нее и тихо застонал. Он давно понял, что все его добрые дела осмеяны, затоптаны в грязь. А может быть, люди правы? Но то, что Евтих послал сюда Безродного, предал, всадил в спину нож, – это было свыше всяких сил. Всадил в спину тому, кто его сделал богачом.
Ночь прошла в глубоком раздумье. Макар не раз спрашивал себя: «Зачем жил? Для кого? Были бы дети живы… Ушли они – пытался найти добро и любовь в людях, искал свое счастье в добре к людям… Нет, здесь что-то у меня пошло наперекосяк. А что ежели спрошу людей, почему оболгали Макара? Кого послушали? Должны же люди мне ответить, сказать правду?»
Нахлынула запоздалая обида. Пытался Макар унять обиду на людей, на друзей, но не мог. Видно, душа надорвалась.
Хомин укорил, что он спас Макара. Так это бы сделал любой честный человек, а не та сволочь, что кричала, колдун, мол, тонет. А спасенный бы в ноги поклонился, назвал бы побратимом или другом. Да и сам Макар виноват. Евтих не хотел брать за спасение деньги, навязал. Распалил в человеке жадность.
Уже взошло солнце, чистое, росами умытое. Радует мир своим светом, своей добротой, щедрой и неиссякаемой. Полегчало на душе у Макара. Вялая улыбка появилась на губах. Вышел на пасеку. Пчелы уже гудели в небе, несли мед в даданы. Сегодня же воскресенье. Должны прийти работники постарше. Может, в работе забудется обида. Должна забыться.
Идут, у всех туески в руках, ведра. Покачают меду, попьют медовушки, а потом домой, что же они после этого скажут?
Макар внимательно посмотрел на людей. Набежала слеза. Они начали двоиться, троиться. Смахнул, отвернулся. Круто повернулся к людям, в упор спросил:
– Значит, пришли помогать? Ты тоже помогать пришел, Гурьян?
– Конечно, кому же, как не тебе, помочь?
– А зачем туес прихватил?
– Может, за работу медку дашь?
– А ежели ты поработаешь за так? Ведь я всем и все даю за так.
– Оно бы можно и за так, но ить медку хочется, сам говорил, мол, божий дар. Теперь впопят пошел, – пожал плечами тугодум Гурьян.
– Скажи, Гурьян, ты для чего живешь?
– Чтобыть детей растить, а для ча же мне больше жить.
– А для ча живет Макар, ну я?
– Это уж тебе знать. Может, чтобыть…
– Ну, ну!
– Да вот говорят люди, мол, ты живешь, чтобыть наши души дьяволу продавать.
– Ну и сколько же я успел закупить и перепродать душ дьяволу?
– Да сказывают, дюже много, будто уже пучками их связал и готов турнуть в ад.
– А ты, Венедикт, ты тоже так думаешь о Макаре? Ты тоже слышал эти байки?
– Нет, такого я не слышал. Это Гурька с дури городит.
– А ты, Кирьян, ты слышал такое, что я ваши души закупаю?
– Впервой слышу, вот те крест.
– Гурьян, иди сюда. Давай твой туес, налью меду. За правду налью. А вы, вы все уходите! Не могу вас видеть! Лгуны, трусы! И верно, у меня все идет от дьявола. Может, дьявол-то честнее бога? Добрее бога? А? Эх, знать бы мне правду. Все люди, уходите! Для вас нет больше Макара, есть Макар-колдун, Макар – ловец душ. Вон, или я вас заколдую!
Люди испуганно шарахнулись назад. Таким Макара они еще не видели. Остался стоять Шишканов.
– А ты, Шишканов, чего стоишь? А, без туеска пришел. Не захотел Макарова медку домой унести? Тогда проходи и ешь ложкой прямо из бочки. Ну проходи! – сурово приказал Макар.
Шишканов прошел к домику, присел на крыльцо, сдернул с головы фуражку-блин, спокойно проговорил:
– Знаешь, Макар Сидорыч, садись-ка рядком да поговорим ладком. Не могут понять тебя люди. Ты же не царь и не бог дарить запросто деньги. Ты их потом зарабатываешь, а цари и боги – те деньги берут от народа.
– Ну и что же дальше?
– А то, что хоть бы взаймы давал. Пойми и другое, что таким манером ты не поднимаешь людей. Поднял Евтиха, кто же он сейчас? Это самый жестокий человек в Ивайловке. Того и гляди, что возьмет винтовку и пойдет убивать охотников.
– Был тут у меня Безродный.
– Вот, вот. Этого убийцу я знаю. Давно грозится меня убить. Но пока руки коротки. Успокойся, отдыхай, а я побегу в деревню, как бы что не вышло. Народ дик, может вспыхнуть пожарище супротив тебя.
– А за что?
– Дай кто клич, найдут за что. Ну я побежал.
– Умом трекнулся старик, – сокрушался Гурьян. – Ить я ему все без утайки сказал. Душа ничего таить не могет.
– Дурак не он, а ты трекнулся умом, – сказал бородач. – Кто тебя просил такое ляпнуть? Наелись бы медку, напились медовушки. Да пусть он хоть сто раз дьявол, помогал бы нам – и ладно. И таких бы дьяволов побольше. Эх, был ты дураком, Гурьян, им и останешься. Правдивей нашелся. Выгнал нас Макар.
– Сам он признался, что дьявол. Надо спалить дьявольское гнездо, – бросил кто-то со стороны.
А когда пришли мужики в деревню, эти слова уже стали обрастать комом грязи. Кузиха собрала народ и кричала с бревен, что были навалены у забора:
– Сам признался, что ловит наши души, сам сказал, что он дьявол. Спалить, как это сделали с его домом староверы. Спалить! Он ить, чего доброго, почнет и детские души полонить. Ходит сюда с конфетами, медом детей приваживает, разные байки им рассказывает. От дьявола то! Спалить! Пошли, мужики и бабы!
Клич опасный. Клич, на который темный от суеверия народ мог и пойти. Но тут прибежал Шишканов, он спокойно встал рядом с Кузихой, сказал:
– Глупый народ! Разве Макара-добряка надо палить? Вы у себя кого палили, кого бунтовали?
– Помещиков, – раздались голоса.
– За что? За то, что они с нас сымали последние порты. Так я говорю?
– Так.
– Так вот и пошли палить Кузьминых, Бережновых, Безродных. Они здесь стали помещиками. Они нас обирают, Макар же нам подает. Он грел нас, стоял горой за нас, а вы ему в ответ клевету, черную неблагодарность. Эх, люди, люди, тьма беспросветная!
– А ты просвети! Просвети, допрежь обзывай! – заорали бородачи, у которых на плечах уже поблескивали топоры.
– Вот и просвещаю. Для кого живет Макар? Для вас, для ваших детей, для вселенского добра. Только сам же Макар многое не понимает. Поднял Евтиха, а Евтих его же оговаривает, потому что Макар больше не подает мироеду. Вона Гусев от Макара в богачи прет. И выходит, что доброта Макарова не в пользу идет, а во вред. Но и Макар в том не виноват. Тут надо смотреть дальше, глыбже. Искать причину, почему есть бедные и богатые? И почему богачи делаются зверьми? И кто такой Макар? Он мог бы стать богачом, но не стал, потому как душа его не приемлет богачества. Каждому ведомо, что здесь можно жить в достатке: земли край непочатый, зверья прорва, рыбы не переесть. Знать, жить можно. Можно стать с охоты богатым? Можно. Но не каждый к той охоте приучен. Мы приехали бедняками дальше некуда. Теперь иначе – живем, хлеб свой жуем. Но ежли взять Прохора Семкина, то как он был голоднешенек с мальства, так и остался таким же. Отчего же? От лености. Думает, что сама рыба в рот ему запрыгнет, сама земля хлеб будет рожать. Не вышло. Таким же был и Хомин. Лодырь. Теперь его не узнать. Теперь он – зверь. Вот подыми Макар Семкина – тем же будет. Надо подымать не одного Хомина или Гусева, надо всем вставать на крепкое крыло, всем быть равными, в достатке.
– Не слухайте его! – орала Кузиха. – Макар дьявольский пособник. Спалить его надо!
Но Кузиху уже никто не слушал. Шишканов заставил-таки задуматься мужиков. Так и разошлись.
Макар сидел у стола и одну кружку за другой тянул медовуху. Глубокая борозда прочертила лоб. Думал, думал горько, тяжко.
Вошел Шишканов, бросил:
– Бражничаешь, Макар Сидорович? А пчела-то в меду топится.
– Бог с ней, пусть топится. Иди качай, может, и ты с моей пчелки станешь Хоминым? А? Нет. Тогда садись, пей, поговорим по душам. Правдоискатели, доброхоты! – иронически протянул Булавин. – Доискались. Я думал, обо мне такое только враги мои говорят, ан нет, оказалось, что и друзья под их дуду пляшут. Почему ты мне правду не сказал? Почему молчал?
