назначил в уме Витке посредником.
От него Витке в первый раз узнал, что король более безумно, гораздо горячей, чем в Аврору, Фатиму и Любомирскую, был влюблён в женщину действительно необычайной красоты, в жену министра Гойма, который спьяну похвалялся и бился об заклад, что жена его была красивее всех.
Это происходило, вещь, в которую трудно поверить, как раз в то время, когда Августа окружали самые большие заботы, потери, опасности.
Собирали ему армии и обозы, а он завоёвывал новую любовницу.
Ту, однако, не так легко было завоевать, как иных. Не любила мужа, который ни умом, ни сердцем до неё не дорос и держал взаперти, как невольницу, но метрессой, как Аврора или Уршула, быть не хотела. Возы золота и кучи драгоценностей не могли победить её сопротивления.
Сопротивление прекрасной Гоймовой (происходящей из датской семьи; на этот раз новая национальность вступила в шеренгу), только увеличило страсть короля, который мог вынести поражение от Карла XII, но побеждённым женской добродетелью не хотел себя признать. Самые большие жертвы ничего ему не стоили, а пожертвование Любомирской не входило в расчёт.
Восхитительная Анна после стольких доказательств непостоянства Августа иначе сдаться ему не хотела, как на письмо с обещанием жениться в случае смерти королевы. Король и на это условие согласился, думая, может, что данное обещание легко сможет отобрать. Кроме того, Гоймова обеспечила себе ежегодно гигантскую сумму, и по примеру Цешинской требовала нового титула.
Август на всё готов был согласиться. Об этом Константини через Витке хотел предупредить княгиню, предвидя её отчаяние, опасаясь бури. Пан Захарий был уже знаком со всеми обстоятельствами, сопровождающими эту выходку короля. Кёнигсмарк, с которой он виделся, уже привыкшая к своему положению, равнодушная к нему, лишь бы остаться при том, чем одарил её Август, также велела Витке предостеречь свою приятельницу, а теперь товарища по несчастью, чтобы напрасно не старалась предотвратить то, что стало неизбежным. Рекомендовала ей спокойствие и терпеливо положиться на судьбу, которая могла короля расположить мягче и обеспечить ей его протекцию, сохранение имущества и приданого.
Эта миссия бедного Витке обременяла его как камень, но не мог от неё избавиться, должен был её исполнить. Тут же попал в такой час, который добавлял боли и страдания, жалость брала. Он не знал вполне, как приняли княгиню у Горских, но из множества мелких подсказок догадаться было легко.
Наконец она сама, остыв немного, не преминула всё открыть, пожаловаться немцу, которого считала другом.
– Представь, – начала она, одолев первое раздражение, – представь, как меня тут моя семья приняла, что я за этого короля терплю. Староста запретил показываться жене, а меня так отправил, словно я не княгиней Цешинской была, но последней из последних! Я думала, что с ума там сойду, или меня это убьёт! Не могу ещё прийти в себя…
– Но зачем же, ваша княжеская милость, выставляете себя на это, – спросил Витке, – зная пана старосту?
– Зачем? Всё-таки не для себя, – выкрикнула княгиня, – я сделала это ради короля, потому что знаю, что они тут все замышляют против него. Я хотела ему приобрести этого… этого…
Её прервало рыдание, но она тут же отвернулась, меняя уже настроение, забывая о том, о чём говорила.
– Что же король? О чём король думает? Ты видел его? Слышал что-нибудь?
И, прочитав на лице немца смущение, она с настойчивостью начала его упрашивать.
– Говори! Ты мне что-то принёс! Я чувствую! Никогда несчастье не приходит одно. Тебе меня жаль, – щебетала она дальше. – О! Я давно предчувствовала, что меня встретит неблагодарность от него! Я знаю…
Витке хотел ещё сначала избавить её от боли, но она так нападала на него, что он мог догадаться, что она что-то уже знала.
Нужно было её приготовить к этому удару, который уже неизбежно угрожал.
– Милостивая княгиня, – произнёс купец, – я… я не о чём особенно не знаю, обычные повседневные дела… нового ничего нет… король ездит иногда к Кёнигсмарк на ужин, когда она в Дрездене, забавляется с француженками в Лейпциге.
Говоря это, Витке улыбался.
– Но, пожалуй, новость в том, что жена министра, красивая пани Гойм, первый раз была приглашена ко двору и на нём показалась.
– Гойм? Кто? – прервала порывисто княгиня. – Гойм! Подожди…
– Никто её не знал, никто в Дрездене не видел никогда, – добавил немец, – муж держал её взаперти, по-видимому, в Лаубегаст, и стерёг, ревнивый, так что её не видели ни король, ни двор.
– А ты? А ты? – вставила горячо княгиня, уже обо всём, кроме прекрасной Гойм, забыв.
– Где же я мог её видеть! – ответил Витке, грустно улыбаясь.
– Что же говорят? – настаивала княгиня.
– Говорят… говорят, что она в действительности чрезвычайно красива, – растягивая, сказал Витке, – ну, и это короля, как у него обычно, когда новое лицо увидит, очень заинтересовала.
Цешинская гордо выкрикивала, значительно остывшая, прошлась пару раз по комнате.
– Я догадываюсь, – сказала она, – что королю новое ситечко покажется красивее иных, а долго оно на круге удержится?
Купец смолчал. Не хотел сразу слишком наступать и находил более безопасным разложить посольство на два дня. Прекрасная Уршула забросала его вопросами, на большую часть которых он ответить не мог. Не дал в этот день извлечь из себя то, что привёз. Наступал вечер, и хотя княгиня во что бы то ни стало хотела в этот день перебраться в ближайший город, он уговорил её, чтобы переночевала там. В конце концов она позволила себя склонить, потому что её осаждали мысли, с которыми ходила и металась, сама не зная, что делает. Погружённая в них, она Грондской и немцу давала делать с собой, что хотели.
Поздним вечером она призвала ещё раз немца, желая его спросить ещё, не виделся ли он с Авророй.
Он в этом признался.
– Не велела мне что-нибудь сказать?
– Напротив, – добавил купец, – поручила объявить вам сочувствие, потому что ей кажется, что король сильно заинтересовался Гойм, только Гойм ни о чём слышать не хочет.
Княгиня прыснула каким-то диким смехом.
– А вы в это верите? – воскликнула она. – Торгуется и ничего больше.
Витке смолчал.
В этот день разговор на этом кончился, старая Грондская пришла положить княгиню в кровать, вынуждая её заснуть.
На завтрашнее утро кони стояли запряжённые, не знали, куда захочет ехать.
Она немного колебалась. Из одной жалости к себе, а может, из некоторого расчёта она распорядилась ехать в Лович. Её немного удивило объявление Витке, что составит ей компанию.
– Ого, – сказала она про себя, – значит, хочет ещё что-то сказать, а если колебался сказать сразу, должно быть что-то нехорошее.
