— Хорошо, — сказал Шляйниц. — Но я есть человек честный и твой старый товарьищ. На тебя нет опасный грамота, и король Зигмунд может метать тебя тюрма.
— За что? — изумился Николай.
— Он знать, как ты носить грамота царь Базилий в Смольенск, как помогать русским забирать город. Король хорошо знать, как ты нападать на Ян Заберезинский. — И Шляйниц с нескрываемой издевкой поглядел Волчонку в глаза.
«Зачем он сказал это? — подумал Николай. — Выходит, ему лучше, чтоб я остался здесь? Но зачем тогда он начал этот разговор?»
— Так что же делать, Христофор? — спросил в искреннем смятении Волчонок.
— Думай сам, — с усмешкой проговорил Шляйниц. — Я буду немного ожидать. А пока ты думать, я тебе скажу еще один правда: смольенский войефода Сологуб отрубить голова в Краков за капитуляцион Смольенск.
Саксонец, сняв берет, истово перекрестился.
Николай помолчал немного, но решил держаться в разговоре прежнего и, продолжая начатое, пробурчал:
— Я же сказал, Христофор, я князю — верный слуга.
— Тогда знай, — ответил саксонец быстро, — мы едем к Днепр и будем ждать тебя по дороге в берьозовый лес, рядом со старый корчма черьез час и половина часа.
И Шляйниц растворился в ночи — будто в омут канул.
— Я не нашел Николая, князь, — сказал Шляйниц Глинскому. — Наверное, с пьяных глаз завалился под какую-нибудь чужую телегу, а теперь разве его найдешь?
— Черт с ним, Христофор, — рассеянно ответил Михаил Львович. — Значит, не судьба ему с нами ехать. О нем ли время думать?
Шляйниц не сказал Николаю, что за час до встречи с ним побывал у Егорки и именем князя велел погрузить на телегу два кованых сундука со всеми сокровищами Михаила Львовича, не скрывая, что Глинский намеревается бежать на сторону польского короля. Перед тем как выносить сундуки из княжеского шатра, Шляйниц открыл их и показал Егорке все, что в них хранилось. Золотой нагрудник и украшенный каменьями золотой же шелом были малой толикой в россыпи камней и монет, слитков и иконных окладов, утвари и украшений, переполнявших сундуки Михаила Львовича.
Увидев все это, Егорка едва не рухнул без чувств, но сдержался и, тяжко дыша, спросил только, медленно ворочая распухшим от волнения языком:
— Кто еще… со мною поедет?
— Осман, — ответил Шляйниц. И добавил строго: — Езжайте оружно, царевы люди поблизости: не дай Бог будут хватать, особенно много их слева от корчма, у маленький лес. И добро пропадет, и княз пропадет. Никак нет возможно, чтоб княз вражеская царский рука схватил. Тогда и княз смерт, и тебе, Георг, смерт, и мне, — Христофор ткнул себя пальцем в грудь, — смерт. Да и эти сундук жалко, — печально улыбнулся он. — Как у вас говорят? Снявши голова — не плакать по борода? Но по такой борода можно плакать.
Дав княжескому слуге подробные указания, саксонец исчез.
Егорка и Осман поставили сундуки на телегу, завалили, как было велено, сеном, спрятав надежно под ним пять пищалей-недомерок, два топора, три сабли, сумки, мешки, невеликие ларцы Бог весть с чем, и выехали из стана вон.
Саксонец строго-настрого наказал, проехав десять верст, остановиться в березовой роще неподалеку от заброшенной корчмы и там ждать его, Глинского и Волчонка. Однако, когда ставили сундуки на телегу, Егорке кровавым озером застило очи. «Это сколь же здесь деньжищ да злата?» — думал он, вспоминая все, что показал ему саксонец, и с этого мига ни о чем ином помыслить уже не мог.
Ехали шибко и вскоре добрались до места. Ночь пала темная, беззвездная. Посеял Господь мелкий дождичек. Осман, завернувшись в рядно, сидел на краю телеги, замерев, — не то спал, не то противоборствовал хмелю. А каждый уходящий миг будто по голове топором бил Егорку — вот подъедет князь, и все пойдет по-старому. А сундуки-то — вот они, не то что рядом — под рукой!
«Господи, прости меня, грешного», — прошептал про себя Егорка и, вытащив из-под сена топор, сзади со всего маху рубанул Османа по голове. Сбросив турка наземь, он рванул вожжи и помчался к старой корчме.
И дом, и двор пустовали давно заброшенные — почти беспрерывная трехлетняя война распугала и хозяев, и постояльцев.
Егорка быстро отыскал за овином какую-то неглубокую яму, надсадно кряхтя, свалил в нее оба сундука и завалил тайник гнилой ботвой, сухими будыльями и комьями земли.
«Теперь налево надо, налево», — повторял Егорка сам себе, вспоминая наказ Шляйница: особо-де много русских слева от корчмы. Стремглав прыгнув в телегу, холоп погнал коней к стану князя и воеводы Михаила Ивановича Булгакова, расположившегося не более чем в трех верстах от этого места.
Егорка гнал коней, пришептывая:
— Господи, помоги! Господи, пронеси. Успеть бы перемета взять. Инако он меня и из-за рубежа достанет — длинны руки у Михайлы Львовича, ох длинны. Не простит он мне краденых сундуков.
И добавлял мысленно: «А ежели все, как задумал, сладится — пудовую свечу в Москве поставлю святому Егорию Победоносцу — покровителю и заступнику моему».
В груди что-то назойливо бередило сомнениями душу: «А за Османа — убитого — еще свечку?» Егорка, стиснув зубы, про себя огрызался: «За нехристя-то свечку? Мухамеданин что собака — какая за него свечка?»
Встав в телеге во весь рост, беглец нещадно хлестал лошадей. Он уже с надеждой всматривался в ночь, пытаясь увидеть русский воинский стан; когда встречь ему промчались конники. Последние из них, крепко ухватив Егоркиных лошадей под уздцы, остановили телегу и строго спросили:
— Кто таков и куда среди ночи едешь?
— К Михаилу Ивановичу Булгакову я! — крикнул Егорка.
— Зачем он тебе? — вынырнул из тьмы новый всадник, судя по доспеху и осанке начальный человек.
Егорка, чуть помедлив, все же решился сказать:
— Извет у меня от князя Михайлы Глинского!
Всадник распорядился, взмахнув рукой:
— А ну поворачивай коней, поедешь с нами.
Глинский и Шляйниц трусили легкой рысью, сторожко вслушиваясь в шорохи и шелесты ночи.
Наконец впереди забелели купы берез. Михаил Львович нетерпеливо хлестнул коня и безбоязненно помчался к роще. Въезжая на опушку, оглянулся, но Шляйница за спиною не увидел.
— Эй, Христофор! — крикнул он негромко.
Саксонец не отозвался.
Михаил Львович остановился. Ему показалось, что сзади кто-то едет. Только топот коня не приближается, а вроде бы удаляется, затихая и растворяясь в ночи. Он еще постоял, прислушиваясь: показалось, что в роще слышно всхрапывание лошадей и тихий звон удил.
«Померещилось, должно быть», — подумал Михаил Львович и позвал негромко:
— Егорка! Осман!
Егорка из тьмы, где-то совсем рядом, ответил радостно:
— Здесь мы, князь-батюшка!
Глинский тронул коня и, не успев схватиться за саблю, почувствовал, как запястья сдавили тиски крепких молодецких рук. На поляну шумно выскочил отряд вооруженных всадников.
В Смоленск Волчонок ехал не спеша. Коня не гнал, ночами спал вволю и добрался до города аж в конце четвертых суток.
Уже в виду Смоленска обогнал путника конный разъезд, мчавшийся карьером. Гонцы, черные от пыли, с красными от бессонницы глазами, спешили в Смоленск, припав к шеям коней, загнанных, с пеной на удилах, со сбитыми в кровь боками.
«Беда», — смекнул Волчонок и подхлестнул каурого. При въезде на мост, у еще не запертых Фроловских ворот, цепью выстраивались алебардщики, двое верхоконных — по всему судя, начальные люди — останавливали входящих в город, расспрашивали: кто такие и к кому и по какой надобности идут в град?
Спросили и у Николая.
— Торговый человек я, местный, смоленский, — ответил Волчонок, — еду из-под Орши.
— Из-под Орши? — переспросил один из начальников и отчего-то взволнованно, приказал: — К воеводе, тотчас же.
В Мономаховом доме, где ныне сидел наместником Василий Васильевич Шуйский, Николай застал великую сумятицу и переполох.
Еще по дороге к наместнику двое провожавших Волчонка алебардщиков сказали ему, что вчера под Оршей король в пух и прах побил войско Булгаковых и Челяднина и ныне все опасаются, не сядет ли снова Смоленск в осаду, сей раз от литовских воинских людей?
Василий Васильевич узнал Николая тотчас же, однако для уверенности все-таки спросил:
— Не ты ли, молодец, государю литовские привилеи приносил?
— Я, боярин, — ответил Николай и поклонился.
— А жалованную грамоту не ты ли в Смоленск носил?
— Я, боярин.
— Вот оно что, — проговорил Шуйский и долго смотрел Николаю в глаза, как-то странно, не то с жалостью, не то с удивлением.
— Так ты, стало быть, от князя Михаила убег? — спросил Шуйский.
— Пошто убег, боярин? Я — вольный человек. Не захотел я с князем в Литву уходить: за морем веселье, да чужое, а у нас горе, да свое.
