— Стой, Иванов! — приказал поручик. — Кто тебя так изуродовал? Неужто Эссен?
— Так точно, ваше высокоблагородие.
— Ах, скотина! Недаром я с ним едва не стрелялся… Но постой, сего так оставить нельзя! Стой, стой, дай сообразить. Правда ли, что ты полковника Захаржевского, раненного в Бородине, из боя вывез?
— Так точно, только вахмистр Елизаров да я, и под Шампенуазом оно случилось, ваше высокоблагородие.
— Ну, все едино.
— Они нам, как поправились, по тридцать рублей пожаловали.
— Так вот что. Постой тут малость, слышишь?
— Слушаюсь. А вы что ж делать станете?
— Сейчас за мной Захаржевский идет, его голос на лестнице слышал. Лакею в дверях что-то приказывал. Так я хочу, чтобы тебя увидел, спасителя своего, про которого мне рассказывал.
— А не выйдет, будто я на господина штаб-ротмистра жалуюсь? — забеспокоился Иванов.
— Нет, не выйдет. Разве я тебя подведу? — сказал Лужин и устремился обратно в подъезд, из которого почти тотчас вышел с полковником Захаржевским, которому что-то с жаром докладывал. Оба подошли к стоявшему на прежнем месте Иванову.
— Здорово, братец! — сказал полковник. — Кто ж тебя так знатно отделал?
— Командующий эскадроном господин штаб-ротмистр фон Эссен Второй, ваше высокоблагородие. Только ведь я точно что виноват был, как на манеже их высокопревосходительство, казенное проверявши, у трех кирасир недостачу открыли, — отрапортовал Иванов.
— Так, так, — кивал Захаржевский. — При мне дело было. Видно, на тебе сердце сорвал, а их помиловал…
— Никак нет, они свое потерпели допрежь меня, — смущенно сказал Иванов.
— Ну, пойдем-ка на манеж. Хочу сейчас же тебя графу показать.
— Явите милость, ваше высокоблагородие, дозвольте в эскадрон идти, — взмолился Иванов. — Не ровен час, господин штаб-ротмистр туда придут да меня кликнут. Что мне от них за отлучку будет?
— Не бойся, — сказал Захаржевский. — Я Фер-Шампенуаз помню и тебя уродовать не дам. А уволят из вахмистров, то попрошу в мой дивизион перевесть. Да еще скажи, каков к тебе Бреверн был?
— Как отец родной, ваше высокоблагородие!
— Ну, ладно. Идем.
В манеже был построен 3-й дивизион. Депрерадович еще не приехал, и граф Орлов стоял перед дверью с несколькими офицерами.
Оставив Иванова в десяти шагах, Захаржевский с Лужиным подошли к группе, и полковник громко сказал:
— Позвольте напомнить вашему сиятельству наш вчерашний разговор. Не угодно ли взглянуть, как Эссен Второй украсил своего вахмистра? Так же отделаны еще три кирасира, которые в городской строй не один день выйти не смогут. Подойди сюда, Иванов.
Генерал хмуро глянул на замершего перед ним вахмистра.
— Жаловался? — неодобрительно спросил он.
— Отнюдь нет. Наоборот, шел задним двором с уборки, когда его увидел и приказал с собой идти, — горячо сказал Захаржевский. — Ваше сиятельство знает, что я не противник наказывать за провинности, но заслуженного вахмистра так уродовать за то, что беспутные кирасиры рубахи пропили…
— Да уж, немец — мордобоец, — процедил Орлов и приказал Иванову: — Ступай в лазарет, скажи, что я велел помощь оказать — примочку или еще что. Глаз-то видит ли?
— Будто что маленько, ваше сиятельство.
Лужин догнал вахмистра у лазарета и вошел впереди него. Когда поручик передал приказ графа, молодой лекарь засуетился, приказал лечь на койку и сам наложил пахучую мазь на глаз. Сам с фельдшером укрыл одеялом и заверил Лужина, что часа через три больному будет много лучше.
— А зрение не повреждено? — спросил поручик.
— Сие мы увидим, только согнавши опухоль, — ответил лекарь.
Мазь действительно помогла, успокоила боль в глазу, и лежать было удобно, расстегнув под одеялом колет и разгладив фалды, чтобы не смялись. Но как же тревожился Иванов! Что-то делается в эскадроне? Был ли там Эссен? Что скажет, как узнает, что показывался самому графу и отправлен в лазарет?
Едва дождался, что лекарь позволил встать и сделал повязку, обмотав полголовы полотняным бинтом. Наказал завтра утром явиться и на прощанье спросил:
— Может, хочешь тут на ночь остаться?
— Никак нет, ваше благородие, отпустите в эскадрон.
— А толку от тебя что с одним-то глазом? — пожал плечами лекарь.
В эскадроне узнал, что за целый день никто из офицеров не показывался, на занятия ходили с унтерами, но от графа прибегал вестовой и вытребовал всех трех вчера битых кирасир в манеж, где, осмотрев их, разругал за пропитое казенное добро и прямиком отправил под арест на неделю.
От такой вести Иванову и подогретый в печке обед не полез в горло — ведь не покажи Захаржевский его командиру полка, отсиделись бы все трое в эскадроне, а так оказались на гауптвахте, да еще граф, наверно, проберет Эссена, — не зря же назвал мордобойцем. Тогда жди новых напастей, и поможет ли полковник, как обещался? Правильно говорил отец адъютанта Бестужева, что солдат перед командиром — как заяц перед волком…
Кое-как разобравшись с завтрашним нарядом, Иванов рано лег спать в самом удрученном состоянии. Утром не пошел на уборку — куда показаться таким чучелом в бинтах — и ровно в восемь направился в лазарет. Лекарь снял повязку, похвалил действие мази, но снова забинтовал глаз уже на трое суток, сказавши, что затек кровью и хоть будет видеть, но надобно его поберечь.
Идучи обратно в эскадрон, Иванов старался не пропустить встречных офицеров. Ох, худо как с одним-то глазом! Так и отставки досрочной не захочешь. Много ли кривым щеток наработаешь? Пестряков, говорят, с прямой ногой вот как проворно шьет. В чистую вышел, угол снял, жениться собирается. А его, окривевшего, что ждет? Накопленные деньги на себя проживать?..
— Александр Иваныч! — окликнул кто-то.
Всмотревшись, Иванов узнал лакея ротмистра Бреверна.
— Приехали их высокоблагородие? — обрадовался вахмистр.
— Приехали и тебе наказали нынче побывать, ежели сможешь.
— Приду, только под вечер. А как здоровье их?
— Они здоровы, да барыня у нас вот-вот снова разродятся, так все при них.
— А в полк им когда же? — Иванов чувствовал, что оживает от каждого слова лакея.
— Срок ихнему отпуску завтра, да вот как барыня опростаются.
Что может сделать с человеком короткая встреча! Дальше Иванову впору было пойти вприсядку. Однако хорошо, что солдат на людях чувств выказать не смеет. Только отошел от Бревернова человека, как навстречу сам фон Эссен. Сделал ему фрунт.
— Здорово, вахмистр!
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
— Отчего завязан?
Иванов молчал, растерявшись. Что сказать? Наконец нашелся:
— Глаз вовсе не видит, ваше высокоблагородие. Господин лекарь сказали — кровью залился.
— Ну, ступай, — отпустил Эссен каким-то тусклым голосом.
«Только бы Бреверн скорей к нам вернулся», — твердил про себя Иванов, поднимаясь в эскадрон.
День прошел в ожидании. В вахмистерскую заходил барон Фелькерзам. Дал рубль, чтобы послать на гауптвахту арестованным булок. Иванов хотел спросить, чем кончилась ссора с Эссеном, да не решился.
Когда стемнело, пошел на Английскую набережную. Бреверн, пополневший против весны, провел Иванова в свой кабинет. Расспрашивал про инспекторский смотр и его последствия. Слушая, тряс головой и что-то сердито бормотнул по-немецки.
— Как супруга вашего высокоблагородия? — спросил Иванов.
— Ждем, братец, — ответил ротмистр. — Оттого тебя не задерживаю. И кабы знал про повязку, то не кликал бы. В полку завтра буду хоть на час, надобно явиться графу. Но ты пропустил, как корнеты с Эссеном побранились. А я все подробно знать к завтрему должен.
— Так они же, ваше высокоблагородие, по-иностранному кричали, — ответил Иванов. Но пересказал, что мог понять из поведения офицеров.
— Ах, молодцы мальчики! Не выдержали-таки, — похвалил Бреверн. — Сегодня ко мне Лужин заходил и сказал, что Фелькерзам у графа просился в другой эскадрон…
— Владимир Эдуардович! Повитуха вас к барыне зовет, — заглянула в двери испуганная горничная.
— Будь здоров, Иванов! — бросил Бреверн, выбегая из комнаты.
С возвращением командира все в эскадроне пошло по-старому. Все знали, чего хочет Бреверн и за что взыщет. Настроение у самого командира было отличное — наконец-то после трех дочек жена родила ему сына. Хорошо прошел и осенний парад, на который, однако, Иванов не мог выехать из-за позеленевшего синяка на скуле. Глаз, на счастье, видел почти по-прежнему, хотя скорей уставал за работой. А может, брал свое возраст и то, что работал вечерами при свече. Фон Эссен получил отпуск на полгода и уехал в Ригу, где умер его богатый дядя. Поговаривали, будто обиделся, что такое строевое рвение не было оценено, и просил графа перевести обратно в лейб-эскадрон, но тот отказал. Остались в эскадроне и оба корнета. Фелькерзам после столкновения с Эссеном осмелел и стал внимательней к службе, тем больше, что Бреверн его явно отличал.
