Руцина испуганно вскрикнула. Если он сейчас проговорит три раза подряд роковую фразу: "Ты мне больше не жена!", то она пропала.
Жена-изгой… Это то, чего больше всего боялась любая женщина её племени. Она содрогнулась. По спине пробежал холодок.
Руцина испуганно смотрела, как Рюрик неуклюже опустился на единственный в её одрине табурет, как он тупо уставился в пол, как тяжело дышал, как временами брезгливо передёргивал плечами, и в оцепенении ожидала решения своей судьбы.
Рюрик отдышался. Встал. Тускло посмотрел мимо жены и… молча вышел.
Весь этот вечер и два последующих дня Рюрик не выходил из своей одрины. На все вопросы старого Руги отвечал коротко: "отсыпаюсь", "нет", "потом", "пусть подождут"… Но сколько бы он ни злился на Руцину, на самого себя и даже на Верцина, он понимал, что дело здесь в другом. Всё дело в том, что он уже давно не верил в своих богов, но признаться в этом даже себе он не желал, как не желал понять и принять то, что вдруг раньше его поняли Верцин и Руцина. Да и так ли "вдруг" всё произошло? Все его мысли, его дела и планы были направлены к одной цели - разгромить германцев. И его дружина его стараниями стала непобедимой. В который раз германцы уходили с Рарожского побережья битыми и долго зализывали свои раны, прежде чем решиться на новый поход. А жизнь шла своим чередом. Всё так же день сменял ночь, всё так же одни рароги уходили на промысел в море, а другие сеяли рожь и ячмень, и всё так же рароги, словене и венеты поклонялись Святовиту, Сварогу, Стрибогу, Велесу, Перуну и Радогосту. Но вот чья-то душа усомнилась в силе молитв, нашёптанных в лунную ночь Святовиту… Человек молился, но не был услышан, и вера его поколебалась. Тогда, боясь отвергнуть привычных богов, он обратился к другому богу, над которым, да простит его этот бог, он когда-то позволял себе шутить, глумиться… И… О чудо! Он победил! А душа его в полном смятении и поныне…
Рюрик не помнил, как оказался возле дома старого вождя, во дворе которого на мохнатой тёмно-бурой медвежьей шкуре как всегда восседал Верцин. Худой, бледный, с горящим взором больших серых глаз, простоволосый, без княжьей накидки, он встал перед Верцином и без предисловия сказал:
- Я не понимаю, что происходит со мной. То ли сон, то ли явь, но я вижу и слышу, как… чья-то душа молится за меня, но не Святовиту, а… Христу. Эти слова звучат у меня не только здесь, - он показал на уши, - но и здесь, в сердце…
- Сядь, сын мой, и выслушай меня! - взволнованно и мягко попросил старый вождь, прервав возбуждённую речь князя.
Рюрик не повиновался. Слушать?! Слушать Рюрик не хотел! Он требовал, чтоб слушали только его! Разве он не доказал, что знает и умеет больше других?! Это он, Рюрик, выиграл победу над германцами! Это он готовил дружину! Это он послал за волохами! Это он уговорил фризов!
Рюрик говорил громко, с досадой, сбиваясь и возвращаясь всё к тем же доводам, и никак не мог понять, что старому вождю всё уже давно ясно. И что ему очевидна причина смятения князя. Слабый идёт на поводу, идёт туда, куда ведут, а сильный должен сам выбрать дорогу. И чем сильнее человек, тем труднее его выбор. Вот почему князь в жару.
- …Я не болен, - прошептал вдруг Рюрик и сел. Сел так, как любил сидеть у ног Верцина: спиной к вождю, а голову откинул ему на колени.
Верцин облегчённо вздохнул, погладил Рюрика по лицу.
- Я знаю, сын мой, это нелегко даётся, - тихо проговорил вождь. Рюрик покачал головой. - Ты успокойся, помолчи. Я всё понимаю… Ты умница, наш князь!.. Ты не принимаешь только одного, - с горечью добавил Верцин, тяжело вздохнув. Он заглянул сбоку в осунувшееся лицо Рюрика, будто бы ждал, что вот сейчас он увидит эту чёрную кошку - гордыню, резвящуюся в душе молодого, храброго князя и ждущую своего часа, чтобы больнее царапнуть хозяина. …Нашего смятения, - медленно выговорил вождь.
Рюрик вздрогнул. Услышать признание из уст самого Верцина?! Нет, это выше его сил! Он поднял голову с колен старика и попытался встать.
- Прошу тебя, Рюрик, посиди со мной, - настойчиво, но очень ласково попросил опять Верцин.
Рюрик наконец уловил эту отцовскую ласку в голосе вождя и, невесело улыбнувшись, проговорил:
- Вы словно уговорились убить меня своей нежностью. - Он всё-таки встал и, не обернувшись к вождю, глухо добавил: - Столько любви! Столько ласки! А на деле - одно предательство! - Он махнул рукой и медленно побрёл к воротам.
- Остановись! - грозно потребовал вождь и тоже поднялся, возмущённый несправедливостью князя.
Рюрик не посмел ослушаться. Остановился. Оглянулся на вождя. Ветер развевал длинные седые волосы, пурпурную накидку и, как неведомый ваятель, подчёркивал величие и мудрость главы племени рарогов. Отчаяние и гордость, ожесточение и любовь к вождю - всё перемешалось в душе князя и не позволяло произнести ни звука.
Верцин понял и принял к сердцу эту бурю чувств молодого князя и, зная, что говорить в такие минуты незачем да и нечего, обнял Рюрика, и тот доверчиво припал к его груди, как сын припадает к груди отца в такие минуты.
* * *С тех пор как Рюрик, хмельной и довольный своей победой над германцами, побывал у Руцины, дни и ночи для первой жены князя рарогов стали бесконечно длинными и тревожными. Руцина делала все, чтобы не попадаться на глаза своему любимому повелителю, и большую часть времени проводила с дочерью. Она терпеливо ждала, когда Рюрик сам забудет о том роковом дне и сам придёт к ней. Но он не забывал. Он помнил всё и не мог простить ей отступничества от Святовитовых заветов, от трепетного молчания перед Камнем Одина в канун первой брачной ночи, от всего того, что так крепко связывало их раньше.
Не напоминал Рюрику о своём смятении и Верцин. Он с обычной строгостью следил за ходом жизни своего племени: вникал во все интриги верховного жреца и друидов, знал новости каждого двора, но только не знал, как подойти к Рюрику, чтобы помочь ему обрести душевное равновесие.
Не добился никаких результатов и Бэрин, придя однажды вечером к князю на застольную беседу. Застолье было, а беседа так и не получилась. И ведь Бэрин здесь ни при чём: Бэрин такая же жертва, что и он, князь рарогов. К тому же Рюрик нутром почуял, что Бэрин скорее подослан Верцином, чем пришёл по собственному желанию. И потому не было уверенности и твёрдости в его словах, когда верховный жрец сказал; "Боги не допустят этого!.."
"Чего не допустят? - смеясь хотел спросить Рюрик верховного жреца. Смятения души? Бэрин, этот хитрец, и сам отлично знает, что смятение души означает начало (!) конца. Начало - принятие другого бога, конец - отказ от богов, которым поклонялись деды и прадеды наши. Бэрин! Ведь мы понимаем, что с нами творится, но только как, как сказать нам об этом друг другу?!"
Рюрик метался в поисках выхода, но, так и не найдя его, решил: надо молчать. Так будет честнее! Пусть думают о нём, князе рарогов, что угодно, а он будет молчать…
Молча он бродил по своей гридне - даже ветвистый семисвечник, всё ещё стоявший в центре огромного стола, не останавливал, как обычно, на себе его внимание, так глубоко он был погружен в свои думы. Молча ходил по улицам своего селения. Молча посещал торжки и места застроек. Молча ходил по своему огромному двору, не удивляясь, что не натыкается, как прежде, на большое меховое одеяло, на котором играла маленькая златокудрая Рюриковна вместе с матерью или няньками.
Единственный человек, необходимость в котором он вдруг почувствовал, была вторая его жена, смуглолицая, красивая Хетта. Та самая Хетта, которая не знала, что такое гордыня, и с детства была приучена к молчанию и терпению. Сначала Рюрик не понимал, обладает ли она достаточно развитым умом, чтобы вести с его друзьями-князьями или с ним самим беседы. Хетта всегда загадочно молчала на пирах или тихонька пела кельтские песни, подыгрывая себе на кантеле, чем и привлекла к себе внимание Рюрика в ту пору, когда жрецы запретили ему входить в одрину Руцины: первая жена ждала ребёнка. Вторая жена для Рюрика оказалась искусной в любви, умела угадывать каждое его желание. И тогда он вспомнил, что дочь кельтов была в храме жрицей любви… В душе его тогда шевельнулось подозрение: может быть, жрецы с помощью этой женщины надеются прибрать его к рукам? Жрецы, возможно, и хотели, чтобы Хетта передавала им слова, что срывались с губ спящего рядом с ней мужа или вырывались у него в гневе, но маленькая кельтянка молчала: она любила. И князь знал, что её сердце принадлежит только ему, и верил ей так, как не верил даже Руцине.
Вот и сейчас, лёжа рядом с Рюриком, она разглаживала своими смуглыми нежными пальчиками его сведённые брови, нежно целовала в шею, подбородок; подкрадывалась своими губами к его губам, ожидая, поцелует он её первым или ей придётся поцеловать его самой. Он ждал, не шелохнувшись, зная, что она поцелует его сама и тем поцелуем, который пробудит в нём желание. Ему приятна была эта игра. И приятно было сознавать, что это не холодное искусство жрицы, а страстное желание молодого, упругого тела, так жадно льнущего к нему. "Как хорошо, что ты молчалива, Хетта! Что мне не приходится спорить и притворяться, что тебе нужно только моё тело, но не моя душа!.."
