После угощения афинянам были отведены их помещения на их последнюю ночь. Но Фесею не спалось: он размышлял о том, что предстояло завтра. Минотавра он надеялся убить; но как выйти из лабиринта? Вдруг ему вспомнились его три желания; он вышел из своей комнаты во двор, чтобы помолиться Посидону. Ночь была темная, безлунная; витязь простер руки к звездам и горячею молитвой призвал Посидона. «Три желания ты мне даровал; мое первое — спаси нас из лабиринта!» Долго стоял он, смотря в небо, не сверкнет ли какой-нибудь знак с его свода; но он ждал напрасно, звезды по-прежнему мерцали, ничто не нарушало ночной тишины.
Он уже собирался уходить, когда чья-то рука, коснувшись его плеча, заставила его оглянуться. «Не осуждай меня, — шепнул чей-то голос, — я долго боролась, но непреодолимая сила влекла меня к тебе. Возьми этот моток: в нем твое спасение. Когда войдешь в лабиринт, начни его разматывать, давая нитке ложиться на землю; по лежащей ты без труда найдешь обратный путь. Теперь прощай; лучше, что ты меня не видишь». Но Фесей держал ее за руку и не выпускал; он приблизил свою годову к ней и при сиянии своего венка узнал царевну Ариадну.
Его сердце вмиг запылало. «Спасительница! Быть не может, чтобы ты решилась меня покинуть. Ты пойдешь s со мной в Афины, к отцу, к нашим гражданам, которые будут боготворить тебя, как свою царицу…» Много в этом роде говорил он ей; да и не стоило ему большого труда убедить ее в том, что она его любит — она это чувствовала и так — и что она должна последовать за ним… Они условились, что встретятся на взморье за пределами иосской гавани.
На следующий день Минос сам отвел афинскую молодежь к открытой двери лабиринта. Они вошли. Он подождал, пока шум их шагов не замер под гулкими сводами страшного здания, и затем ушел. «Минотавр будет доволен», — подумал он.
Он оказался прав. Фесей бодро шел впереди молодежи, постепенно разматывая свой клубок; его золотой венок освещал темные проходы. Путь был извилист, вел то направо, то налево, то вверх, то вниз, но никогда по направлению туда не двоился: ошибиться было невозможно. После долгого хождения глухой рев дал им понять, что срединное помещение близко. Вскоре показался и дневной свет, погасивший золотой свет венка; о том, что они при нем увидели, они еще долго вспоминали с отвращением и ужасом.
Это была круглая комната, крытая куполом, в самом ключе которого находилось довольно широкое отверстие. В комнату вело двенадцать ходов, совсем похожих один на другой. Стены и пол были забрызганы кровью; всюду валялись скелеты, черепа, разрозненные кости. В одном месте стены находилась ниша; здесь на подстилке из человеческих волос лежало чудовище. Его исполинское тело все обросло косматой шерстью; ноги и руки были человеческие, но с острыми когтями, точно у медведя. Но всего страшнее была вырастающая из мощной шеи бычачья голова, вся бурая, с парой огромных красных глаз и короткими и толстыми черными рогами.
Девушки отчаянно вскрикнули, когда Минотавр поднялся и вышел им навстречу; облизывая свои жирные мокрые губы, он как бы искал, какую жертву первую схватить. Но Фесей не дал ему времени долго выбирать: передав свой венок товарищу, он выступил против него и сразу, для первого знакомства, нанес ему увесистый удар кулаком в живот. Минотавр, очевидно, не ожидал такого начала; он заревел, подался назад — и, наклонив голову, бросился на дерзкого врага. Тому только этого и нужно было: быстро увильнув в сторону, он схватил его за устремленные рога и легким прыжком вскочил ему на спину. Минотавр выпрямился, заметался, желая всячески стряхнуть неудобную ношу; когда это ему не удалось, он остановился и вдруг стал медленно пятиться назад с очевидным намерением раздавить седока между своей спиной и каменными квадрами стен… Но Фесей, обвив руками его шею, схватил его за горло и сжал его так крепко, что у того дыхание сперло. Он попробовал было собственными руками сорвать убийственное ожерелье, но тщетно: Фесей не выпускал его горла, не обращая внимания на кровь, струившуюся из его рук под когтями чудовища. Наконец Минотавр стал задыхаться; силы оставили его, он выпустил руки врага, зашатался и грохнулся о каменный пол. Фесей и тут не выпускал его горла, пока не убедился в его окончательной смерти. Только тогда он оставил его.
Молодежь с криками радости окружила его, целуя его руки, плечи, кайму его одежды. Эрибея своим покрывалом перевязала его раны; радостный пэан в первый раз огласил своды лабиринта. Не теряя времени, они пошли обратно. В этом направлении путь ежеминутно двоился, троился; но благодаря лежащей на земле «Ариадниной нити» Фесей и его спутники всегда знали, куда им идти. Венок Амфитриты и тут освещал им мрак извилистых ходов; вскоре они могли полной грудью вдохнуть в себя живительный воздух полей.
Они направились ко взморью… да, а дальше куда? Корабль Миноса их, конечно, обратно не повезет. «Не бойтесь, все предусмотрено и условлено: нас примет афинский корабль, нарочно присланный за нами царем Эгеем». Отлично; вот и взморье. Но вот новая беда: кто-то за ними следит. «Мы погибли: это царевна!» Но Фесей опять улыбается, подходит к деве, снимает со своей головы золотой венок и украшает им ее. «Приветствуйте, друзья, мою невесту, вашу будущую царицу: это она нас спасла». Тут уже радости не было конца.
Но где же афинский корабль? Вот он уже мчится к ним; попутный ветер надувает его черный парус. У Фесея дрогнуло сердце: почему черный? Кормчий по прибытии судна разъяснил дело: все Афины облечены в траур. И царь Эгей распорядился, если корабль вернется без молодежи, — оставить черный парус; если же с нею, со спасенной, то заменить его белым, чтобы граждане, издали его увидя, успели снять покровы смерти с себя и со своих домов. Конечно, надо заменить; но не теперь: царь Минос может ежеминутно узнать про них, снарядить погоню. Первая забота — побег.
Корабль повернул, да и ветер повернул: так около полудня всегда бывает. Несутся по открытому «Критскому морю» все на север. Сидят на палубе, окружая Фесея и Ариадну, счастливые и их счастьем, и своим собственным. Да и только ли? А те, что остались, что с замиранием сердца ждут возвращения корабля? Думают о них и, думая, радостно улыбаются: радостнее всех — одна. «Ты за кого улыбаешься, Эрибея?» — «За родителей». — «А еще?» — «За братьев и сестер». — «А еще?» — «Не знаю». — «Неправда, знаешь, да и я знаю: за доблестного аргонавта, саламинского царя Теламона!»
Солнце заходит, погони не видно: безбрежное море кругом. Эту ночь придется провести на палубе. А наследующий день уже показываются острова: Фера, Иос, а к вечеру Наксос, остров Диониса. Эту ночь можно будет провести на берегу. Стелются для царевны — почетное ложе, для афинянок — другие, попроще, а юноши и на голой земле поспят. Заснули живо. Спят.
Спит и Фесей; но сон его неспокоен. Кто этот юноша, что к нему подходит, выше ростом и прекраснее, чем кто-либо из смертных? На голове у него плюшевый венок, оленья шкур; свешивается с его плеч поверх мягки) риз, и тирс колышется в его право руке; но и помимо этих примет, по влажному взору, по таинственной улыбке можно признать владыку острова, Диониса. «Умерь свои желания, Фесей, не требуй счастья выше человеческой доли. Не себе, а мне привез ты невесту: не афинский престол сужден Ариадне, а олимпийская трапеза. Смирись и не ропщи: на память о сегодняшней ночи афинские царицы и впредь будут праздновать таинство своего брака с Дионисом на благо себе и своей родине. Сон тебя покинет еще до рассвета: разбуди тихо своих спутников, садитесь тихо на свой корабль, все афиняне, а внучку Зевса и Солнца оставь здесь божественной супругой Диониса!»
Проснулся Фесей: о радость, как ты была скоротечна! — Но делать нечего: надо повиноваться слову бога. И корабль тихо, тихо ускользает по ночным волнам.
На заре проснулась Ариадна. Кругом все молчит; что это? Неужели еще спят? Встает — и молчаливо и пусто. Где же афиняне? Или все это ей только приснилось? Нет, здесь висит подаренный ей Фесеем венок, здесь заботливая рука оставила ей пищи и вина. Или охотиться пошли? Все? Невероятно. Да где же, наконец, корабль? Здесь он был привязан вчера; след его причала все еще виден на влажном песке… Уплыли, уплыли! Она покинута на этом пустынном берегу. Вот благодарность за спасение!..
Отчаяние сменялось гневом по мере того, как солнце, погасив утреннюю зарю, поднималось по небесной тверди; гнев сменялся унынием по мере того, как оно опускалось во влажные объятия моря. Заснула ее душа тихим сном забытья, в то время как ее глаза, широко открытые, безучастно смотрели на невозмутимую голубую гладь.
Вдруг что-то зазвенело за ней. Она встрепенулась — что это? На темном небе вырисовывается еще более темная тень горы; но звезды, усеявшие это небо, точно спускаются на эту тень, оживляют ее. Гора пылает мириадами звезд, и эти звезды движутся, они в пламенном потоке стекают все ниже и ниже, они уже в равнине, уже приближаются к ней. И звон все ярче, звон медный, перемешанный с напевами флейт и людскими голосами. Она уже различает голоса. Одни поют: «Эвоэ, эвоэ!» Другие: «Гимен, Гименей!» Третьи: «Дионис, Ариадна!» Ее имя и имя бога? Все ближе, все ближе: факелы горят, дымятся, несметная толпа юношей и дев в оленьих шкурах окружают колесницу, запряженную какими-то невиданными, страшными и все же ласковыми зверями, и на колеснице стоит он, весенний бог, с его таинственной улыбкой на устах.
