— Это клевета! — вскочил Мачек, а Ликотич, как желтая ладья, поднялся над шахматными фигурами. Именно эту ладью он только что проиграл Мачеку.
— Weiss gar nichts darüber![76] — вспыхнул Розенкранц, оскорбленный, но безмерно счастливый, что теперь он располагает фактами, которые помогут ему держать Рашулу под шахом.
— Не оправдывайтесь! Знаю я вас! — махнул рукой Юришич, огорченный, однако, что реагируют все, кроме Мутавца. — Я вам говорю об этом, господин Мутавац, не для того, чтобы вас запугать, — я хочу помочь вам, обратить внимание, предупредить о намерениях ваших врагов. Держите с ними ухо востро, сторонитесь их, считайте, что их и нет здесь.
— Мутавац заклятый враг самому себе, — вставил Мачек, которого поддержал Ликотич, и гордо сел.
— S is alles nicht so schwarz![77] — Думая больше о себе, чем о Мутавце, зевнул Розенкранц; надо сказать, что после стычек с Рашулой он в его отсутствие узнал от Мачека одну тайну и поэтому сейчас посмелее смотрит на угрозы Рашулы, прозвучавшие в камере Пайзла.
Юришич не обратил на него никакого внимания. Может, прав Мачек — Мутавац сам себе враг? Приверженность отчаянию, упорное желание все видеть в черном свете — вот что губит этого горбуна. А его самоотреченность и оцепенелое молчание? Что это, безнадежность или дикое упрямство?
— Вы должны жить — ради себя, ради жены, ради ребенка, — этим Юришич исчерпал все, чем хотел приободрить Мутавца и оградить от губительного влияния Рашулы. Да, вот еще что. Не хочет ли Мутавац перебраться к нему в камеру, где они будут вдвоем и одни?
Все это время Мутавац теребил бородку, но теперь опустил руки. Он слушал Юришича на удивление внимательно, не пропустил ни одного слова. Однако все в нем хаотически перемешалось, и только отдельные проблески сознания, как острые и холодные мечи, пронзали его сердце. Бьется ли еще это сердце? Да, он чувствует, оно бьется в груди, как будто всю кровь скликает на бунт и битву против бацилл, которые разъедают его легкие. Это его злейшие враги, они убили его отца и братьев, его тоже убьют, сердце не справится с ними. К чему все эти слова Юришича, советы, поддержка? О, все это знал он уже давно, с тех пор, как обивал пороги канцелярий, терпел унижения, еще тогда знал, что надо быть решительным, твердым и смелым, менее чувствительным и более жестким, и он мог бы стать таким, если бы остался с Ольгой. Но жизнь его смяла, даже ей он внушил малодушие; самое большое желание — желание жить — в нем умерло, и он со страхом наблюдает за каждым своим шагом. Да, та отчаянная схватка с Наполеоном была последней судорожной попыткой превзойти самого себя, попыткой, закончившейся щемящим ужасом и страхом перед любой такой попыткой. Рашула его хотел убить. И чтобы защитить его, Юришич приглашает к себе! Зачем ему это? Не станет ли Рашула еще хуже относиться к нему в канцелярии и во дворе? И как отвязаться от Рашулы, как уберечься? Разве сегодня он уже не стоял перед ним на коленях, а он все-таки хочет на суде использовать письмо Ольги против них. Но в сущности все равно, что хочет и что делает Рашула и его дружки. Он и без них знает, что ему надо делать. Но стоит ли убивать себя, чтобы Ольга плакала, а эти будут смеяться, и Рашула, главный его гонитель, будет злорадствовать над его трупом? Отчаянный всплеск гордости, граничащей с ненавистью, необузданное желание жить, граничащее с безумием, согнули, как прут, Мутавца, он весь сжался, с усилием сдерживая себя. Страх совершить ч гото безумное, подчиняясь чужой воле, страх глубокий и далекий от прежней готовности к смерти обрушился на него, комом застрял в горле. Бессознательно, инстинктом животного, которое по дороге на бойню не разбирает, кто его жалеет, а кто нет, даже ласку воспринимает как удар и бодает рогами всех вокруг, почувствовал он в Юришиче своего преследователя. Он резко отталкивает его локтем, даже руки вытянул вперед, как будто хочет вцепиться в горло, хрипит и огрызается глухо, жутко, но без заикания, отчетливо ясно, как будто всю жизнь вкладывает в каждое слово.
— Я не умру, я хочу жить!
«Жить!» Это слово разнеслось протяжно, как вопль, а в караулке кто-то зевнул туза, что вызвало дружный смех.
— И должны жить! Это ваш долг! — шепчет Юришич, не отрываясь глядя на него, как на сфинкса, который вдруг ожил, чтобы криком оповестить о вечном инстинкте самосохранения, присущем даже самому разнесчастному человеку. Радует его этот крик Мутавца. Вся его собственная борьба против Рашулы представляется бессмысленной, потому что не эта ли жажда жизни и страх перед смертью есть главное оружие борьбы для Мутавца? Он добился, чего хотел. Он положил руку Мутавцу на плечо и повторил свое предложение о переселении. Но Мутавац высвободился, слизнул кровь, окрасившую бледные губы, снова съежился на козлах и замолчал, как будто опять на него обрушилось прежнее проклятие. Только взгляд устремился куда-то далеко, выше крыш, в небо, словно в поисках отклика на свой зов.
— Тихо, господа, что это опять? — забеспокоился проходивший мимо охранник, который конвоировал Дроба после допроса. Задержавшись немного в здании тюрьмы, он возвращался во двор.
— Мутавац исповедуется, — с издевкой сказал Мачек.
— Вам самому пора исповедаться! — возмутился Юришич. — Впрочем, нет! Лучше вам помолчать, как молчит Мутавац, тогда кто-нибудь, пожалуй, мог бы вам поверить.
— Разумеется, быть, как Мутавац, вот смысл жизни!
— Смысл! А ваша жизнь имеет смысл? Патриот и спекулянт, напяливший личину честного человека, а на самом деле? Да, да, короче — журналист. А вы, как мне кажется, были даже юристом?
— Юрист, это значит, что я логично мыслю.
— Логично для Пайзла и Рашулы. Зная вас, мне все становится яснее в этой стране: разваливают ее легионы юристов вашего пошиба!
— Вы спасете ее, так же как и его! — Мачек показал на Мутавца.
— Вы будете играть или нет? — разозлился Ликотич.
— Панихиду по нему живому не буду служить, как это делали вы! — отпарировал Юришич. Взгляд его задержался на Розенкранце. Как только Юришич и Мачек затеяли перебранку, тот встал и намеревался уже шмыгнуть за угол, но остановился, состроив такую гримасу и сделав такое движение рукой, как будто он душит кого-то невидимого. Еще по-настоящему не осознав, что происходит, Юришич вздрогнул: по двору разнесся пронзительный вопль, от которого стало жутко. Юришичу почудилось, что небо стало еще белее, а двор шире.
Устроившись под окнами комнаты для свиданий, Рашула приготовился подслушивать, вскоре до него донеслись приглушенные крики из коридора. Он пробрался на лестницу, чтобы быть поближе, и таким образом оказался свидетелем сцены, разыгравшейся между Петковичем и Пайзлом. Заметив, что Петкович возвращается, он спрятался, но ненадолго.
Внезапная мысль осенила его: здесь, на лестнице, где их никто не увидит и не услышит, дождаться Петковича, который сейчас напал на Пайзла. Что, если его науськать на родственничка? Месть могла бы оказаться восхитительной, только захочет ли Петкович спокойно его выслушать после всего, что сегодня случилось? Будь что будет, на обвинения сумасшедших не обращают внимания, а тот случай с Мутавцем все-таки доказательство, что податливый мозг безумного Петковича воспринял кое-что из того, на что он ему утром намекал. Пожалуй, можно попробовать еще разок! Куй железо, пока горячо!
К действию побуждало и то обстоятельство, что Петкович задержался на лестнице. Но по лестнице идет еще кто-то. Доносятся голоса охранника и балбеса Дроба. Рашула уже отказывается от своего намерения, но по звукам шагов ясно, что эти двое поднимаются на третий этаж. В тот же момент Петкович пошел по лестнице вниз, значит, обстоятельства складываются как нельзя лучше для Рашулы. У поворота лестницы, в отдалении от выхода он дождался его и вполголоса проговорил:
— Ну как, я был прав, приходила Елена? Никто, кроме меня, не пожелал вам сказать об этом!
Испуганный Петкович хотел прошмыгнуть мимо, но остановился. В полутьме перед ним белесым пятном выступило расплывшееся бледное лицо, потом их стало много. Что им от него надо? Все эти лица в один голос говорят об Елене. Есть ли у кого из них сестра, хотя бы одна сестра, и знают ли они, что означает, когда человек перед дальней дорогой, может быть, перед смертью хочет проститься с сестрой, а она отказывается или ей не позволяют?
— Она была здесь, а теперь где она?
— Это знает доктор Пайзл! — со злорадством встретил вопрос Рашула. — Она бы не ушла, если бы ее не принудил Пайзл — он вас ненавидит. Он бесчестный человек!
— Неправда! — возразил Петкович, но сам вдруг затих, словно задумался о чем-то. — Она бы не ушла, если бы не дети.
— Да, конечно, дети. Но ведь именно Пайзл категорически запретил ей дожидаться вас. Так он постоянно поступает! По его совету все ваши прошения судья выбрасывает в корзину.
