И вот, еще более старый и немощный, возлежит хозяин в какой-то дикой местности среди скал. И слуг вокруг него множество, но гостя — ни одного. И три вооруженных гвардейца вносят и ставят на стол перед хозяином широкое блюдо, на котором лежит огромных размеров мурена, а в подливке плавают длинный угорь и морской еж. И еж все время так разворачивает свои иголки, чтобы угорь о них укололся. А угорь неловко увертывается и пытается змеиным хвостом своим больно ударить морского ежа. И первый солдат, ударив кулаком в грудь и топнув калигой, объявляет: «Десерт для тебя. Божественный повар прислал и велел потчевать». А второй солдат уточняет: «Поймана с икрой, ибо когда икру вымечет, ее мясо станет уже менее вкусным». А третий гвардеец молчит и хищно глядит на хозяина. «Какой же это десерт? — удивляется старый хозяин. — Где и когда на десерт подавали мурену, к тому же с угрем и с ежом?!» — «Не могу знать, — отвечает первый гвардеец. — Приказано подать и проследить за тем, чтобы ты от каждой гадины попробовал. Потому что в одиночку нельзя от них лакомиться». — «Лакомиться?! — уже в гневе кричит хозяин. — Как можно их есть, когда все они живые?! Ты разве не видишь, болван, что мурена открывает и закрывает свою мерзкую пасть?!» — «Так точно, — отвечает второй гвардеец. — Эта самая злобная из мурен. Тебя она ненавидит и несколько раз пыталась укусить своими ядовитыми зубами. Тут либо ты — ее, либо она — тебя». — «Повара! Срочно вызвать ко мне моего повара!» — испуганно требует хозяин. И слуги тотчас начинают кричать: «Повара! Повара!», и при этом никто из них не трогается с места, но они все плотнее и плотнее окружают хозяина, словно собираются схватить и взять под стражу. А третий гвардеец говорит: «Божественный повар сейчас занят слишком важными делами, чтобы явиться на твой зов!» — «Какими такими делами он занят, когда его требует господин?!» — возмущается хозяин. И первый гвардеец отвечает: «Он сейчас беседует с охотниками и рыбаками». А второй гвардеец говорит: «Они должны обеспечить новые перемены для твоей трапезы: тибурского козленка, дикого голубя без гузка и жирного пескаря, отъевшегося в тибрской клоаке».
А тут и третий гвардеец голос подает: «Желудок для тебя, дед, готовят». — «Тоже сырой?» — путается хозяин. «Нет, на углях поджаренный. Чтобы ты съел и совершенно угомонился». — «А чей будет желудок?» — спрашивает хозяин. А солдат ухмыльнулся и отвечает: «Не знаю. Знаю только, что это животное многих других зверей пожрало, больших и малых, свирепых и кротких, преступных и невиновных. А ныне ему черед приходит: зарежут, выпотрошат, поджарят и поднесут».
И после этих слов хозяин хватается руками за голову и в отчаянии шепчет: «Пилат! Где ты, мой верный Пилат? Где ты и с кем?!»
Пилат замолчал и, глянув на Максима, заметил, что тот смотрит на него в восхищении и как будто с опаской.
— И всё? — почти шепотом спросил Корнелий Максим.
— А тебе недостаточно? — ласково улыбнулся Пилат.
Максим не ответил, пожирая взглядом префекта Иудеи, и не только пожирая, но еще как бы пережевывая и переваривая.
— Не надо на меня так смотреть, — попросил Пилат. — Мне больше нечего прибавить к моему рассказу.
Максим молчал и продолжал пережевывать взглядом.
Пилат беспечно усмехнулся и сказал:
— На этих словах, якобы ко мне обращенных, ста-рик-гомер замолчал и долго хранил молчание, а я таращил на него глаза, как ты сейчас на меня таращишься… А потом не выдержал и спрашиваю: «И это всё?» А он улыбнулся, как я сейчас стараюсь улыбаться, и ответил: «Я думал, ты уже заснул под мою сказку». «Заснешь тут!» — подумал я, но ничего не сказал. И опять мы некоторое время молчали. А потом старик поднялся и говорит: «Ну, раз ты не заснул, желаю тебе как-нибудь самому справиться с твоей бессонницей, потому что других снов и сказок у меня нет». А я его спрашиваю: «Как я должен ответить на это послание? То есть когда, где, в какой форме?» А старик насмешливо отвечает: «О чем ты, милый господин? Никакого послания не было. Ты, чтобы легче заснуть, пригласил к себе слепого сказителя. Тот рассказал тебе некий сон. Вот как было на самом деле». — «Ну, это понятно, — говорю. — Но что я должен делать?» — «Ты должен отпереть дверь и велеть своим людям, чтобы они вывели меня из дома. На улице меня ждет собака. Она меня проводит куда надо… А люди твои ни в коем случае не должны следовать за мной», — ответил мне старик… Пришлось выполнить его указания…
— Он был действительно слепым? — быстро спросил Максим.
— Я долго разглядывал его белесые глаза. По внешнем виду — слепее не бывает, — ответил Пилат.
— И у ворот действительно поджидала собака?
— Да. Он взял поводок, и они довольно быстро пошли по улице.
— «Люди твои не должны следовать за мной…» — это были его последние слова?
Пилат сперва удивленно поднял брови, затем прищурился и с любопытством посмотрел в лицо начальнику службы безопасности:
— Нет. Уходя, старик со мной попрощался.
— Как?
— Старик сказал: «Радуйся и прощай, царь Иудейский».
— На латыни?
— Нет, на греческом.
— И это был еще один пароль?
— Да. Но очень давний. И с момента моего отъезда из Рима он никогда не использовался.
— Потрясающе! — воскликнул Максим, вскочил с ложа, вышел из беседки и взглядом уперся в солнце, которое приближалось к полудню.
Шестой час дня
Солнце, очистившись от дымки, уже входило в полдень, но жарким пока не стало. На широких ступенях, ведущих к ограде Двора женщин, слева от Красных ворот, сидел Иисус и то поднимал взор к небу и солнцу, то опускал глаза и разглядывал свои руки и пальцы.
Восемь учеников-охранников окружали Его, по двое с каждой стороны. За Его спиной стоял Симон Зилот, напряженно вглядываясь в лица людей, толпившихся перед мраморными ступенями.
Много их собралось к югу от Красных ворот, но никто не решался подойти с вопросом, никто не просил об исцелении, хотя были среди них слепцы и калеки. Молча стояли у кромки лестницы, не смея шагнуть хотя бы на первую ступень, словно ждали какого-то особого знака или специального разрешения.
Справа от Иисуса — если стоять лицом к Красным воротам и спиной к портику Соломона — на ступенях разместились ученики Христа, человек пятьдесят, не менее.
Удивительная, необычайная тишина снизошла на Храм Божий, воцарилась во Дворе язычников, и в царственном этом покое жили только три звука: далекие и еле слышные молитвы жрецов в святилище, более отчетливое пение левитов возле жертвенника и возбужденные, но тихие голоса апостолов, сбившихся в кучку возле самых Красных ворот.
Расположились так: ближе остальных к Иисусу сидел Петр, за ним — сначала Иаков, затем Фома, потом Матфей и Толмид. Двое апостолов стояли: Малый — за спиной Петра, Андрей — за спиной Иакова. Двое апостолов — Филипп и Фаддей — ходили за спинами сидевших и стоявших, как будто не находя себе места.
— Вы слышали, — страдая темным взглядом, говорил Иаков, сын Зеведея, — вы слышали, Он сказал: «Дом Мой домом молитвы наречется, а вы сделали Его пещерой разбойников». Воистину, бандиты и разбойники, из самых низких и подлых, которые грабят вдов и бедняков и самых униженных и жалких еще более унижают!
— А я другое слышал, — возразил Фома, задумчиво поглаживая переносицу. — Иисус попросил не делать из дома Отца Его дома торговли.
— Брат Иаков прав, — откликнулся с правого бока степенный Матфей. — Учитель сперва процитировал, кажется, из пророка Исайи: «Дом Мой домом молитвы наречется», — а затем определил их крикливое сборище вертепом разбойников. Не «пещерой», а именно «вертепом». Я запомнил и записал.
— Вы только представьте себе! — не обращая внимания на замечания товарищей, тихо, но страстно и со слезами во взоре воскликнул Иаков. — Бедный маленький человек, мужчина или женщина, которого на каждом шагу унижают, который всю жизнь нуждается и в этой постоянной нужде почти наверняка еще большее унижение испытывает, потому что унижается перед близкими своими и перед самим собой в первую очередь, — этот несчастный человек, готовясь к светлому празднику, может быть, неделями недоедает и отказывает себе в самом необходимом, откладывая грошики, чтобы заплатить налог и купить себе голубя в жертву за грех и в очищение от бедности и страданий, — эта его грязная, истертая и обломанная монетка чище и святее всех сиклей святилища: она светится его верой, сверкает его любовью к Богу, она очищена его унижением и благословенна его бедностью!..
Иаков замолчал, дернул головой, словно пытаясь вытряхнуть из глаз слезы. Фома же перестал гладить свой нос, и тотчас рот его растянулся в широкой улыбке, мгновенно осветившей лицо и глаза.
— Люди разные, Иаков, — мужским басом возразил рыжеватый юноша. — Очень многие из бедняков, как мне кажется, бедны оттого, что не умеют и не желают работать. И некоторые твои униженные, если помочь им, освободить от унижения, тут же радостно примутся унижать других людей, не то чтобы мстя им за свои прежние унижения, а просто потому, что так устроен род человеческий: либо ты унижаешь себе подобных, либо сам унижаешься.
