Посреди этой фразы он вдруг отчетливо представил себе, как замечательная миссис Коул в поварской блузе, благоухающей кухонными парами, орудует ножами, поворачивает вертел и подбрасывает дрова в огонь. Сегодня, думает он, и мысль эта подобна победному звуку трубы, — нам подадут на обед голову поросенка! Голову поросенка, телячью ножку и спаржу с грядки мистера Аскью…
«Дай нам, Всемилостивый Боже, вкусить Плоть Сына Твоего и Крови Его испить, дабы греховные тела наши очищены были Телом Его…»
До чего черствый хлеб. Надеюсь, не будет никаких сюрпризов. Блаженны долгоносики.
«Господь с вами!»
«И со духом твоим».
«Горе имеем сердца».
«Имамы ко Господу».
Свет, эти пронизанные пылью потоки, что заканчиваются цветными бликами на каменном полу, вдруг исчезает, скрытый проплывающим мимо облаком. Пастору более не видно, что там, в глубине нефа, но он смутно чувствует, что открылась, а потом быстро закрылась дверь и что кто-то встал в проходе. Он читает молитву Господню. Потом «Мир Господен буди со всеми вами».
«И со духом твоим».
Миссис Хэллам, подобрав платье, поднимается и подходит к ограде. Чуть позади нее следует Дидо, затем Астик со своей капризной дочерью Софи, далее следует доктор Торн, поправляя трущие в шагу бриджи.
Облако уплывает. Свет разливается по всей длине прохода, и его преподобие, преломив хлеб для леди Хэллам, вдруг видит, кто это вошел в церковь. Он узнает ее сразу, но не верит своим глазам: не может быть, чтобы это была она, здесь, в его церкви. Эта женщина, бесповоротно принадлежащая другому миру.
Пастор тихонько прочищает горло. Смотрит вниз. Леди Хэллам вполне доброжелательно поднимает брови. Трижды стучит в груди его сердце, пока он пребывает в растерянности, будучи совершенно не в силах вспомнить, где он и что делает. Потом кладет хлеб в ее протянутые ладони.
«Тело Христово приимите…»
Одними глазами Дидо спрашивает: кто это? Пастор, наклонившись к самому ее уху, шепчет: «Ее зовут Мэри. Она чужестранка. Сядь рядом».
В глазах других прихожан тоже читается немой вопрос. Торн усмехается, словно в явлении незнакомой женщины есть что-то в существе своем непристойное. Служба оживляется. Предположения, опровергающие одно другое, кочуют от скамьи к скамье вместе с молитвой, заглушаемые гулом дурного пения. Прихожане не слишком-то скромно поворачивают головы, чтобы разглядеть эту странную чужачку. Отчетливо произнесенное слово «цыганка» доносится до уха пастора.
«Мир Божий, всякое понимание превосходящий, да сохранит сердца и помышления ваши в знании и любви Господа…»
Наконец двери растворяются. Наполненный весенними запахами воздух долетает до пастора, допивающего остатки вина. Если б можно было, он с удовольствием налил бы себе еще, хоть вино и никудышное. Вытерев край кубка тряпкой, он спешит по проходу в развевающихся ризах. Долго смотрит на Мэри, потом быстро кивает и, обращаясь к Дидо, говорит:
— Я сейчас вернусь. Подождешь меня здесь, ладно?
— Понимает ли она нас? — спрашивает Дидо.
Оба глядят на Мэри, которая без особого интереса рассматривает святого Георгия, убивающего змия, в витраже восточного окна. Похоже, она понимает, что должно еще произойти какое-то действо, какое-то чудо, а уж потом они сделают то, что ей нужно.
— Ежели хочешь, — предлагает пастор, — попробуй у нее что-нибудь спросить.
Заметив мелькание желтого цвета у двери, пастор поворачивается и идет туда. Дидо искоса разглядывает Мэри — высокие скулы, глаза цвета мокрой древесины. Дидо не испытывает никакой тревоги, напротив, присутствие Мэри, как ни странно, действует на нее ободряюще.
С десяток прихожан, задержавшись на дорожке церковного кладбища, читают на покосившихся могильных памятниках знакомые имена. Время от времени они поглядывают на двери церкви. Леди Хэллам, приветливо улыбаясь его преподобию, замечает, что на службу нынче пришло очень много народу.
— Одним человеком больше, чем я ожидал, — отвечает пастор.
— Ах да, действительно, — говорит леди Хэллам, словно совершенно позабыв о странной гостье.
Подходит Торн. Жмет пастору руку.
— Прекрасная служба, ваше преподобие.
Пастор кивает, бормочет слова благодарности. Снова эта ухмылка. Заметив холодный взгляд леди Хэллам, Торн удаляется, помахивая тростью, словно кот хвостом.
— Интересно, — тихо говорит пастор, — догадались ли вы, кто она?
— Кажется, да. Мы украдкой взглянули друг на друга, когда я выходила из церкви. Какие у нее глаза! В точности как вы описывали в своем письме… откуда бишь вы его прислали… из Риги?
— Вероятно, из Риги. Признаюсь, леди Хэллам, я был поражен как никогда, хотя, думаю, у нее вообще особый дар удивлять людей.
— Вам придется многое объяснять. — Широкая улыбка, искренняя и сочувствующая. — Быть может, будет лучше, если вы вовсе ничего не скажете. Не забывайте, что и вы и ваша сестра всегда вправе рассчитывать на всяческую поддержку с моей стороны.
— Я всегда помню об этом. Вы очень добры ко мне. То есть к нам.
— Я ваш друг. А теперь мне пора. Постараюсь увести за собой любопытных. А вы навестите меня в ближайшее время.
Она протягивает руку, которую пастор берет в свою; одна, вторая… третья ускользающая секунда.
— Ну, Мэри, — говорит пастор, — вот уж удивила так удивила!
Опустив руку в карман передника, Мэри достает какие-то прессованные листья, быстро сует в рот и жует, точно это табак.
— Знаешь ли ты что-нибудь о докторе Дайере? Где он обретается?
Она встает и медленно выходит из церкви. Пастор делает движение, словно желая ее позвать, но Дидо, дотронувшись до его руки, говорит:
— Она хочет, чтобы мы шли за ней…
Они идут за Мэри по дорожке среди кустиков желтых нарциссов, через калитку, потом по тропке вдоль церковной стены, огибая покореженный сломанный остов ворот — ставший ныне подпоркой для тянущихся вверх сорняков, — и входят во фруктовый сад. Земля эта принадлежит вдовцу Мейкинзу, чьи сыновья отправились путешествовать по свету, и дома осталась одна полоумная дочь. Яблоки в этом саду либо гниют, либо поедаются ребятишками. Летними вечерами здесь прогуливаются влюбленные. Иногда, по дороге домой после вечерни, пастор слышит их вздохи.
За юбки Дидо цепляется трава. Рой мух злобно взлетает с кучи человеческого кала. Слышно жужжание пчел, и в воздухе пахнет диким чесноком. На мгновение они теряют из виду Мэри, которая петляет по извилистым аллеям, сквозь синие тени, сквозь ливнем сыплющиеся цветы. Она вполне может исчезнуть, думает пастор, будто заяц в норе. Но они все же настигают ее — под деревом, что немного больше других. Она указывает пальцем вверх, в самую крону, сразу став похожей на некую аллегорическую фигуру на холсте. Дидо и пастор смотрят вверх. Чей-то башмак, нога, серая рубашка. Очень худое и бледное лицо, обрамленное бесформенной колкой черной бородой с проседью.
— Доктор Дайер! — восклицает пастор. — Какая приятная неожиданность. Я уж боялся… то есть от вас не было никаких известий. Здоровы ли вы, сударь? Не спуститесь ли к нам? Там, наверху, ветки уж больно тонки.
На него смотрит лицо. Какая поразительная, жуткая перемена! Что за болезнь смогла сотворить такое с человеком?
— Это доктор Дайер? — спрашивает Дидо.
— Да, — тихо отвечает пастор. — То, что от него осталось. Доктор Дайер! Это я, преподобный Лестрейд. Вы, конечно, меня помните? Нужна ли вам моя помощь?
Голос, едва различимый, летит вниз из древесной кроны:
— «…Щегленок… зяблик… воробей… кукушка с песнею своей… которой… человек в ответ… сказать не часто смеет… нет…»
— Что это, песня? — спрашивает Дидо.
— «Эй, черный дрозд, эй, черный хвост… оранжевый носок… и сладкозвучный певчий дрозд…»
Пастор замечает две детские головки, выглядывающие из-за ствола. В одном мальчике он узнает сына пономаря Сэма Кларка.
— Сэм! Послушай-ка, дружок, поди сюда. Я не буду тебя ругать.
Мальчик подходит, переводя взгляд с пастора на дерево, потом с дерева на Мэри.
— Ты быстро бегаешь, Сэм?
— Так себе.
— Ничего, справишься. Беги в трактир Кэкстона. Найдешь там Джорджа Пейса. Скажи ему, чтобы взял в ризнице лестницу и принес сюда, в сад. Скажи, она мне нужна сейчас, а не после того, как он допьет свой портер. Погоди! Особенно не шуми и не рассказывай никому, что здесь видел. Нам любопытные не нужны. Ну, теперь отправляйся.
Они следят за убегающей фигуркой: пятки так и мелькают по траве. Мэри сидит на корточках у корней дерева.
— Боюсь, он упадет, — говорит Дидо. — Он может насмерть разбиться. Не залезть ли тебе к нему, Джулиус?
— Ну, пожалуйста, рассуди здраво, Диди. Даже если бы я до него добрался, какой толк застрять нам обоим на дереве? А что я сверну себе шею, ты не боишься?
