пополудни французы выслали вперед вольтижёров, затем Компан сам повел на штурм редута два линейных полка, отправив еще два захватить Шевардино и грозить русским обходом справа. В это время поляки уже два часа вели огонь из пушек и ружей. Кирасиры налетели на батарею, отбив несколько орудий, но не смогли забрать их с собой и бросили.
Чу, русские дрогнули, повернули назад! Ура! Нет, их остановили и заставили драться. Добрых три четверти часа враги стреляли друг друга почти в упор, потом Компан повел два батальона в штыковую. Французы ворвались в Шевардинский редут, завязалась рукопашная. Ура! Победа!
Багратион прислал Горчакову подкрепление, в сумерках бойня возобновилась. Редут, который еще вчера было приказано оставить при наступлении неприятеля, три раза переходил из рук в руки; в темноте уже было не разобрать, кто свой, кто чужой… Только в половине одиннадцатого, узнав, что к французам прибыла подмога, а поляки обходят позицию слева, Кутузов, за весь день не покинувший своей ставки позади Горок, отдал приказ отойти к Семеновскому ручью.
От укреплений осталось одно воспоминание; повсюду валялись трупы людей и лошадей. Добравшись до ближайшего селения (которое уже трудно было так назвать), французы падали и засыпали прямо под кустом, несмотря на ветер и холодный дождь. Желтые двуколки летучих амбулансов с черной холщовой крышей и двумя круглыми окошечками под ней всю ночь колесили по полю, подбирая раненых, которых свозили в лазареты, где подчиненные генерала Ларрея неустанно работали пилами, ножами, трепанами; к утру придорожные канавы доверху наполнились отнятыми конечностями и безжизненными телами.
Поутру Наполеону подавали списки личного состава полков после переклички. Потери были высоки, в 61-м линейном полку один батальон был уничтожен полностью, в 8-м уланском осталось только двести двадцать улан и тринадцать офицеров. Русские понесли неменьший урон и потеряли несколько пушек. Пленных же оказалось до смешного мало. Тревожный знак.
– Русские решили победить или умереть? – спросил император Коленкура.
* * *
Большие дрожки, в которых возили светлейшего, могли пройти не везде; сопровождала его только малая свита, Ермолов ехал у колеса для принятия приказаний. Беннигсен велел вознице остановиться у высоты с большим редутом, где разместили двенадцать батарейных и шесть легких орудий под прикрытием пехотной дивизии из корпуса Раевского. Редут, скорее, можно было назвать люнетом [32]: едва начатые работы остановились за неимением шанцевого инструмента. Беннигсен называл эту высоту ключом позиции, настаивал на необходимости укрепить ее, ибо ее потеря чревата последствиями самыми гибельными. Отсюда можно было разглядеть в подзорную трубу, как Итальянская армия Богарне воздвигает окопы и батареи против поля, удобного для наступления кавалерии. В качестве предосторожности начальник главного штаба предлагал заблаговременно сократить линию, оставив на правом крыле несколько егерских полков, скрытых в лесу и засеках, а два пехотных корпуса передвинуть к центру для оказания помощи Второй армии, на которую будет направлен главный удар. Кутузов распорядился отвести назад левое крыло Первой армии, во избежание внезапных атак неприятеля и обхода через лес, но тем и ограничился.
Вдоль войск пронесли Смоленскую икону Божьей Матери, вывезенную из отданного врагу города; полковые священники отслужили молебен.
…Русская армия развернута фронтом на запад и построена в три линии, что обеспечит ей устойчивость, легкость маневрирования и подвоза боеприпасов. И у нас то же: первая линия – Эжен, Ней, Даву, Понятовский; за ними кавалерия Монбрёна, Латур-Мобура и Нансути; гвардия останется в резерве, вместе с корпусами Жюно и Мюрата. Обходить русских с флангов, как предлагает Даву, мы не будем: мы ударим на них, прижмем к реке Москве и уничтожим.
Наполеон вернулся к своей палатке, спешился, бросив поводья мамлюку, расстегнул синий редингот. На походном столе стоял овальный портрет в золоченой раме с победными венками по углам – его только что доставили из Парижа, от Луизы. Император смотрел на него, пока не затуманились глаза. Долгожданный сын, Богом сохраненный младенец, чудо во плоти! Высокий лоб, светлые волосики, серые добрые, слегка наивные глаза – это от матери, зато овал лица отцовский… Белая распашонка сползла с левого плечика, через правое перекинута красная лента ордена Почетного легиона с Большим крестом на конце, одной рукой малыш прижимает к себе изящный скипетр, перевитый зеленой лентой (цвет надежды), а другую положил на подлокотник синего бархатного кресла. Красный, белый, синий. Цвета республиканского знамени, только в обратном порядке. Когда-то Наполеон размахивал им, увлекая за собой солдат… Пусть этот портрет покажут войскам.
…Соскочив с лошади, генерал-майор Кутайсов сел на ковер рядом с артиллеристами, расположившимися чаевничать. «Я сегодня еще не обедал», – сообщил он весело. Ему дали ломоть хлеба с большим куском говядины, налили чаю из черного обгорелого чайника. Солнце уже спускалось к неприятельским позициям, погрузившись в серую накипь облаков. Завтра и оттуда, и туда полетят ядра, гранаты, пули…
– Завтра, ребята, стойте до последнего, пушек не отводите, – сказал Кутайсов, допив свою кружку. – Если неприятель их захватит, то вместе с вами; с вас уж спрос будет невелик, а я как-нибудь выкручусь.
Он улыбнулся, все засмеялись. Поблагодарив за угощение, генерал вскочил в седло и ускакал. Офицерам предстояло объявить солдатам его распоряжение, самим переводя с французского: «Подтвердить от меня во всех ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам, что, отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно не уступить неприятелю ни шагу нашей позиции. Артиллерия должна жертвовать собою; пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор, нанесенным вредом вы искупите потерю орудий».
…Возле цейхгауза собралась толпа: московский главнокомандующий, разгневанный лихоимством купцов, объявил о продаже всякого оружия дешевою ценою, чтобы быть готовыми встретить супостата по-свойски. «Вы, братцы, не смотрите на то, что правительственные места закрыли дела: прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся, – сообщала новая ростопчинская афишка. – Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу». Двери раскрылись, люди устремились внутрь, но их ждало разочарование: ружья и карабины продавали действительно недорого – по два-три рубля, сабли по рублю, вот только ружья были без замков или без прикладов, а то и с погнутыми стволами, сабли – без эфесов, со сломанными, зазубренными клинками… Лубок с прибауткой о том, что против француза всего лучше вилы-тройчатки, ведь он не тяжелее снопа ржаного, со злобой сорвали со стены.
…Первое потрясение князь Вяземский испытал в Можайске, увидав целые толпы людей в изодранных, с запекшейся кровью, мундирах, с культями вместо рук, с обрубками ног, а то и с половиной головы, причем средь изувеченных встречались
