совсем опупел? Народ вздумал бунтовать? В каталажку захотелось?
Аверкий окрысился:
— Ты, Пров Савелыч, лучша бы язык прикусил! Поостерегся лаяться-то!
— Живо охолостим, не с чем к Глашке будет бегать-то! — с места прокричал Вихров.
Заливисто, щеря длинные заячьи зубы, захохотал Васька Птицын. Мужики сдержанно засмеялись. Коробкин подскочил, воинственно затряс в воздухе сухим кулачком:
— Цыц, охальники! Креста на вас нет!
Мануйлов сгреб в кулак окладистую бороду, сдержался.
— Ишь, соплей перешибить можно, а туды же — вякает! — зло удивился Аверкий.
Подыскивая слова, Коробкин злобно шипел, как гусак.
— Ладно вам! — остановил перепалку Кунгуров. — Давайте приговор выносить!
Староста, все еще пытаясь спасти положение, укоризненно повернулся к Андрею:
— Опомнись! Папаша-то твой, Василий Христофорыч, из уважаемых был, царство ему небесное. А ты куды котишься? Куды народ несмышленый толкашь?
Кунгуров глянул на Мануйлова тяжелым взглядом и, не отвечая, обратился к крестьянам:
— Кроме лесу в том приговоре надо порешить с податями. Висят на нас, как ярмо!
Мужики одобрительно зашумели:
— Это точно.
— Жисти от податей никакой!
— Все жилы вытянули!
— Мочи больше нет.
— Ага, им давай, а сам щи лаптем хлебай!
Из угла раздалось энергичное блеяние. Староста недоумевающе обернулся. Блеянье повторилось. Вихров озадаченно пожал плечами:
— Кажись, мануйловский козел…
— Ага! — радостно отозвался Аверкий Бодунов. — От ихнего двора ишшо один козел явился!
— Да энто Митька Штукин балует! — крикнул Павел Жданов.
Переждав гогот, Штукин поднялся, поклонился на три стороны, тоненько проговорил:
— Извиняйте, люди добрые… Словцо молвить хотел…
Маркел Ипатьевич неторопливо встал, обвел мужиков серьезным взглядом, пригладил смазанные коровьим маслом седые волосы, степенно произнес:
— Я так полагаю. Кажен сверчок должон знать свой шесток. А на сходе токмо домохозяева слово имеют. Эдак и мой Кондратий выступать наладится. Али хлеще того, бабы сюды заявятся и судачить зачнут. Негоже энто, мужики.
Он так же неторопливо сел, сложил руки на колени. Крестьяне, признавая правильность подобного суждения, замешкались, стали переглядываться.
— Говори, Митрий! — разрешил Андрей. — Таперь всякий свое слово имеет.
Игнат Вихров подбодрил Штукина:
— Давай, Митька! Че волынку тянешь?
Митька виновато улыбнулся:
— Просто пословица на ум пришла. Про нашу, стало быть, жисть крестьянскую. Один с сошкой, а семеро с ложкой. Картинку я об энтом видал. Мужичонка хиленькой, лошаденка неказистая. Землицу, стало быть, пашут. А энти-то, которые с ложками, ажно в очередь выстроилися, словно за святым причастием. Первый, значица, прости господи, сам царь батюшка, за им поп, за им охвицер.
— Митька! — рыкнул староста грозно. — Ты че мелешь? Щас за урядником пошлю!
Штукин испуганно скосил голову, Аверкий подзадорил его:
— Не боись! Говори, че хотел! Мысля какая твоя? К чему клонишь?
— Я хучь и не домохозяин, — послушно кивнул Штукин, — а так кумекаю: на кой черт вам энти подати сдались? Не платите, и все. Я вот в соседней волости христарадничал, дык тамошние мужики там давно от податей отказались.
Андрей живо подхватил:
— И правильно сделали! Я тут справлялся. Тут такое дело получается. В девяносто седьмом мы всем миром две тысячи двести три рубля податей выплатили, а в прошедшем году на нас повесили цельных пять тысяч двести двадцать один рубль!
— Ого!
— Я ж говорю, жилы тянут!
— От, язва их возьми!
— Энто ж, экие деньжи-ищи!
— Иде взять-то?
— Штаны последние сымай! — угрюмо посоветовал Жданов.
Кунгуров обратился к крестьянам:
—Вот и давайте соображать: платить али нет!
Мануйлов заорал во всю глотку:
— Дык, вы ж и так не платите! Срок-то ишшо первого декабря истек! Меня ужо в волости пропесочили за вас! Глядите, мужики, допрыгаетесь, солдат нашлют! Тады окромя податей, за постой платить миру придется!
Кунгуров проговорил вроде и негромко, но все услышали:
— Не заплатили и не будем платить. Объявим общую забастовку и навсегда откажемся от податей и натуральных повинностей.
— Надоело задарма горбатиться! — поддержал Павел Жданов.
— Правильно, Андрюха! — гаркнул Балахонов.
Рыжий Аверкий взвизгнул:
— Бастуем!
Мануйлов схватил писаря за рукав:
— Че глазами хлопашь? Пиши! Все, Архипка, пиши! Пущай власть потом дознаются, кто народ мутил!
Писарь испуганно застрочил, разбрызгивая чернила по листу серой бумаги. Андрей усмехнулся:
— Пиши, щелкопер! Все одно платить не будем!
— И лес рубить не бросим! — с угрозой выкрикнул Вихров.
Старший Зыков обернулся к односельчанам, укорил:
— Неладное удумали! Супротив царя идете! Паршивым сицилистам уподобились! Стыдно мне за вас, совестно.
— Кады энто у тебя, Ипатич, совесть была?! — захорохорился Штукин. — Хозяина моего, Василия Христофорыча, слопал! А таперя про совесть запел! Варнак ты старый! И сыны у тебя такие ж!
Степка подпрыгнул, как ужаленный, срывающимся голосом заорал на Штукина:
— Замолчь, сволочь!
Игнат Вихров, расталкивая мужиков и перешагивая через лавки, двинулся к Степке:
— Вякаешь, сучье отродье? Правда не нравится?! Щас я тебе пасть-то заткну!
Степка дернулся в его сторону, но Тимоха Сысоев повернулся, преградил дорогу Игнату, прикрикнул:
— Оставь! Чего разлютовался?
Повиснув на плече приятеля, Птицын жарко зашептал в ухо:
— Брось ты их, Игнатушка, брось!
Вихров стряхнул Птицина, но дальше не пошел. Давясь от злости, Степка Зыков опустился рядом с бордовым от злости отцом.
— Ну что, мужики, так и порешим? — спросил Кунгуров.
Крестьяне загалдели. Лука Сысоев пихнул сына локтем, и
они, не глядя по сторонам, стали пробиваться к выходу. Мануйлов досадливо крякнул, вскинул руки:
— Православные! Не слухайте Андрюху! Ахвярист он, прощелыга самый натуральный! Революциев нанюхался и вас баламутит! Одумайтесь! Он вас всех на каторгу приведет! Будете кандалами звякать!
Кунгуров ощетинился:
— Энто еще посмотреть надо, кто из нас двоих ахвериет! Не хотел говорить, да ты сам, Пров Савелыч, напросился. Кто моей мамаше пособие не выдавал, пока я на войне японской был? А оно нашим семьям по статье тридцать восьмой Устава о воинской повинности причиталось!
— Как «не выдавал»? — всплеснул руками староста и поглядел на писаря, словно призывая его в свидетели.
— А так! Когда совсем не давал, а когда меньше положенного. Наши семьи тебе — не собаки, чтобы им кость обглоданную швырять! Захапаешь большую половину, остальное им. Нате, облагодетельствовал староста! Ворюга ты, Пров Савелыч!
— На нашей беде жировал! — поддержал Павел Жданов.
Мануйлов хватанул ртом воздух, с надрывом крикнул:
— Поглядите, люди добрые! Экую напраслину возводят! А я ж не просто так, я же староста, я ж миром на то поставлен!
— Крестьянским начальником да становым приставом на должность воздвигнут! — визгливо возразил
