И в прихожей, и в остальных комнатах лежали какие-то крупные мешки. Некоторые из них были приоткрыты, и видно было награбленное добро…
Олег жил как в тумане. Ходил мрачный, и даже на вопросы матери отвечал односложно. Казалось, что из него высосали все жизненные соки. Но время от времени в очах его вспыхивал такой пламень, что не оставалось никаких сомнений в том, что огромная жизненная энергия всё ещё осталась в нём, и, разве что, затаилась до времени…
Денщик, который прислуживал остановившемуся у Кошевых немецкому офицеру заметил, что Олег не выражает его хозяину никакого почтения, и в один из этих первых тёмных дней оккупации остановил Олега в коридоре, и сказал ему на ужасной помеси из немецкого языка и исковерканных русских слов, что здесь остановился крупный немецкий офицер, и что Олег должен быть почтительным.
— Быть почтительным перед крупным грабителем — это неприемлемо, — мрачно ответил Олег.
— Что ти есть говорить?! — злобно уставился на него денщик.
И тогда Олег сказал ему по-немецки:
— Лучше не коверкай русский язык, а изъясняйся на своём родном, я тебя пойму. Жаль только, что ничего умного всё равно не услышу.
Денщик глядел на Олега недоверчиво и изумлённо. Он приглаживал свои жиденькие рыжие волосы, и бормотал:
— Нет. Не может быть. В этом варварском городке, в этой душной степи, не может быть образования. Ти есть диверсант. А здесь живут варвары, гнусные, грязные свиньи…
Глаза Олега вспыхнули неистовым пламенем; и он проговорил клокочущим, яростным голосом:
— Да. Я видел варваров. Я видел гнусных, грязных свиней. Они стреляют из самолётов в беззащитных людей. Они бьют, когда им не могут ответить. Они копаются в личных вещах и грабят. О, да! К сожалению, гнусные, грязные свиньи жили и в этом городе; но только раньше они таились, а теперь вот выползли, устроились в услужение к убийцам, к существам отказавшимся от чести и совести! К существам, которые мнят себя высшей расой, тогда как и до обычных свиней им ещё расти и расти!!
От большого волнения Олег раскраснелся, и, как это часто с ним в таких случаях было — начал заикаться. Иногда он переходил с немецкого на русский, и не потому, что не знал слов, а опять-таки из-за волнения.
Но всё-всё понял денщик, закричал:
— Ти есть коммунист! — и, размахнувшись, что у него было сил ударил Олега кулаком в лицо.
Тот отшатнулся к стене, но тут же сжав кулаки, бросился на денщика, который поспешно, дрожащими пальцами начал доставать из кобуры револьвер.
Но тут между ними появилась мама Олега Елена Николаевна. Она заслонила своего любимого сына, и шептала ему:
— Олеженька, Олеженька, пожалуйста, успокойся. Не надо. Ведь он убьёт тебя.
Олег вздохнул и вышел из дому, а Елена Николаевна буквально вцепилась в денщика, который всё порывался пойти за Олегом, и застрелить его; пришлось пообещать денщику большую бутыль самогона, и только после этого он остыл; улёгся на диван и начал безвкусно насвистывать на своей губной гармошке.
Ну а Елена Николаевна вышла из дому, и вскоре увидела своего Олежку. Он с мрачным видом, и с потемневшей уже от удара денщика щекой, сидел на лавке.
Мама подсела рядом с ним, и начала его успокаивать. Она говорила:
— Ну ничего. Вот придут наши…
Но Олежка перебил её. Он начал говорить всё с тем же заиканием:
— Вот если бы ты не вступилась, мама, так и разорвал бы этому фашисту горло! И как можно ждать, когда наши вернуться?! Надо уже сейчас бороться!
* * *
Через несколько дней, когда рыжий денщик вместе со своим важным грабителем укатил из Краснодона, а в доме у Кошевых поселился какой-то важный, окружённый целой сворой охранников генерал, Олежка зашёл к своему закадычному школьному товарищу Ване Земнухову.
Это было ещё в августе, ещё до того, как в Краснодон вернулся Витя Третьякевич.
Друзья заперлись в Ваниной комнате, и там потекла между ними тихая, из-за опасности, что может услышать кто-нибудь из врагов, беседа. Олежка рассказывал об призывающих к борьбе листовках, которые он видел приклеенными к столбам; и сделал предположение, что в городе действует подпольная организация. Земнухов ответил совершенно искренне:
— Что ж, может и действует. Только вот я о ней ничего не знаю.
— А ты хочешь с врагами бороться? — смотря прямо в спокойные глаза своего старшего товарища, спросил Олежка.
— Спрашиваешь ещё. Конечно, хочу.
— Ну, так и давай бороться, а? В одиночку! А потом узнают о нас подпольщики, да и примут в свои ряды!
— И что ты предлагаешь? — спокойно спросил Земнухов.
— Ну для начала просто листовки расклеивать.
— Листовки — это дело хорошее, но неплохо бы и приёмник иметь, чтобы знать о чём писать.
На это Олег ответил:
— А у нас в доме сохранился приёмник, но… — Кошевой вздохнул. — Он в комнате у немцев стоит; немцы на свою агитационную волну настроились, да и слушают речи своего фюрера… Ну, ничего мы и без преемника листовки писать будем!
— Так что же ты в них всё-таки собрался писать, — полюбопытствовал Ваня.
— Всю правду: о том, что фашисты это и не люди, а людоеды, и что с ними надо бороться. Бить их надо! Вот о чём я буду писать в своих листовках!
— Всё это, может быть и неплохо, но листовки надо напоминать не только призывами с восклицательными знаками, но и конкретикой, — ответил Ваня Земнухов.
На это Олег ответил, что он всё же будет писать и распространять листовки, а ещё дал Ване на рецензирование несколько своих стихотворений и удалился восвояси.
* * *
Как-то раз уже в конце августа, Елена Николаевна зашла в боковую маленькую комнатку, где теперь обитал Олежка, и увидела, что её сын сидит в компании дяди Николая Коростылёва, и ещё их общего знакомого — инженера Кистринова.
Как только Елена Николаевна вошла, они прикрыли то, что лежало на столе широкими листами бумаги, но всё же Елена Николаевна успела заметить, что там — исписанные крупным почерк листки. И она догадалась, прошептала:
— Листовки пишите…
Тогда Олег поднялся к ней на встречу, и сказал:
— А тебе, мама, совсем не обязательно про это знать.
— Что же, ты мне не доверяешь? — глядя прямо в его глаза, спросила Елена Николаевна.
— Мама, я тебе полностью и во всём доверяю, и ты это прекрасно знаешь, но я не хотел бы, чтобы ты понапрасну волновалась.
— Ах, если бы понапрасну. Ведь если вас немцы за этим делом поймают…
И обратилась уже к Коростылёву и Кистринову:
— Вы, пожалуйста, глядите за моим Олегом. А то он у меня такой порывистый…
Взрослые пообещали, что приглядят за ним, но уже на следующий день, когда они пошли распространять эти наивные, но очень искренние листовки, Олежка вытворил кое-что очень опасное.
Они пришли на базар, где было очень много народу; но все люди в основном ходили и ничего не покупали, так как и покупать то было нечего, а то, что продавалось, казалось им непомерно дорогим.
И в этой толпе прохаживались полицаи. Иногда, когда им что-нибудь не нравилось, пускали в ход своими кулаки, но чаще просто орали своими дурными, тупыми и злобными голосами.
И к одному из таких полицаев, от которого несло не только самогоном, но ещё и вонью разлагающегося тела, стремительно начал пробираться Олежка, карманы которого ещё были оттопырены, от наполнявших их листовок.
— Олег, куда ты? — прошептал Коростылёв, но Олежка зашипел: «ш-ш-ш», и Коростылёв, чтобы не привлекать излишнего внимания, больше его не звал.
А Олежка подбежал к смердящему полицаю. Тот был занят тем, что указательными пальцами своих желтовато-синих рук ковырял в своём широком носу; и из ноздрей его при этом беспрерывно сыпалась труха.
И вот Олежка, незаметно примостившись к нему сбоку, уложил одну листовку в карман врагу; а ещё одну всунул в узкую складку его трухлявого, тухнущего пиджака, так что её агитационное содержимое было видно для всех, кроме самого полицая.
Но всё же, стоило только этому полицаю сделать движение своей сильной, жилистой рукой, и он схватил бы Олежку. Но он не заметил отважного мальчишку, потому что все ещё продолжал вычищать свои ноздри.
Ну а Олег вернулся к Коростылёву и Кистринову, которые, вытянувшись от напряжения и побледнев от испуга, стояли возле забора, и с нетерпением его ожидали.
— Всё хорошо! — озорно засмеялся Олег, будто и не чуял, что смерть совсем близко летала.
* * *
Немецкий генерал уехал из дома Кошевых и, помимо тех вещей, которые забыл награбить, стоявший до него «важный офицер», забрал ещё и радио. Олежка приуныл, но тут Кистринов, по большому секрету сообщил, что у него есть тоже радио, но он его очень-очень надёжно спрятал, и пока не решается его достать, потому что за это можно было попасть под расстрел.
Ну а Олежка просто страсть как соскучился по новостям от наших, от Советских. И он начал уговаривать Кистринова, чтобы он передал ему радио.
