— А не пойдут они абие теперь на Псков?
— Едва ли. Имея меня у себя за спиною? Нет, они сперва со мной захотят разобраться.
Дальше Мишка разговора не слышал, потому что они вошли в избу, а он от дяди Володи и князя Александра отстал, оттесненный другими ребятами. Зато теперь он оказался вблизи от раненого воина, про которого князь сказал, что жить тому недолго. Того уложили под божницей на широкую постель, осторожно распеленали, открылась голова, вся перевязанная окровавленными тесьмами, только нос, рот и черные подглазья открыты были. Потом открылась грудь, тоже вся в кровавых повязках, широченная, плечи — как снежные шары, из которых они на Благовещение лепили дружину. Распеленав всего до низу, умирающего укрыли теплым одеялом, хотя натоплено было в дому жарко. Князь Александр, склонившись над бледным лицом раненого, долго вслушивался в его дыхание. Наконец промолвил:
— Еще пока дышит. Но еле-еле. А вот ты, малец, — вдруг обратился он к Мишке, — поручаю тебе сидеть подле отрока моего Саввы и слушать его дыхание. Сможешь?
Мишка хотел было бодро ответить, но почему-то лишь кивнул головой. Тогда князь схватил его крепкими ручищами, приподнял перед собой и заглянул ему в глаза своими ясными очами. Потом поставил на пол, потрепал по голове и сразу забыл о нем, занявшись другими делами — тем самым зажитием, о котором сказал дядя Володя. Мишка, скинув с себя шубейку, шапку и валенки, остался сидеть возле раненого, глядя на измученное, смертное лицо. Вскоре он решил послушать, дышит ли княжий отрок, осторожно подлез к нему и склонил ухо над заострившимся носом. Никакого дыхания он не услышал. Ему стало страшно, и он легонько толкнул своего подопечного в тугое плечо. И сразу услышал короткий вдох, потом тихий, чуть теплящийся выдох.
— Жи-и-ив… — тихо прошептал мальчик. Он еще раз вгляделся в лицо княжьего отрока, и оно стало казаться ему знакомым, будто он уже не один день сидел и сторожил его дыхание. В избе быстро темнело, тетя Малуша затеплила под божницей еще две лампады, огоньки которых наполнили угол блаженным и тихим светом. Мишка то и дело осторожно приближал ухо к лицу раненого, и всякий раз повторялось одно и то же — сперва не было никакого дыхания, а потом отрок Савва будто спохватывался, что надобно дышать, делал порывистый вдох и потом — медленный выдох. И Мишке стало казаться, что, пока он сидит неподалеку от Саввы, тот и не дышит вовсе, а как только он начинает проверять дыхание, Савва делает одолжение — дышит. Потом дядя Володя усадил всех гостей за постный ужин, они разместились за столом, ели, тихо переговариваясь; а тетя Малуша принесла маленькому сторожу постный пирожок с капустой, он стал его есть, да так и не доел до конца — переполненный впечатлениями, уснул с куском пирога в руке, привалившись бочком к плечу раненого витязя.
Ночью его одолевали тревожные сны, однажды он проснулся и увидел, как князь Александр стоит под божницею и тихо молится. Мишка тотчас снова уснул, а утром проснулся оттого, что из-под него стало что-то приподниматься, скидывая его. Он вскочил и увидел левую руку своего подопечного, которую тот выпростал из-под мальчика и теперь недоуменно разглядывал. В окошках рассветало, и Мишка теперь уже отчетливо видел, что раненый кметь открыл свои очи и в самом деле разглядывает руку. Лицо его было по-прежнему смертельно бледным, под глазами черно, но сами глаза светились жизнью. Мишка, соскочив с кровати, стоял на полу и с ужасом наблюдал за ожившим мертвецом. Вдруг тот перевел свой взор с собственной руки на Мишку и тихо спросил:
— Ты кто?
— Я? Мишка.
— Понятно. Иди ко мне. Дай я тебя понюхаю.
А он мне говорит брезгливо:
— Вот еще! Цего это меня нюхать!
А мне, братцы, и самому было невдомек — почему так сильно, так невыносимо захотелось припасть носом к его головешке и вдохнуть в себя теплый травяной запах детских волос. И сил у меня не оставалось, чтобы ему найти объяснение.
— А я говорю — иди! — только и смог я приказать. Тут мальчик послушался, нехотя приблизился, подсунулся ко мне, а я левой рукой привлек его к себе, вдохнул что было мочи, и все существо мое наполнилось запахом детства. И впервые за много времени стало сладостно и хорошо. Да так, что я вновь начал проваливаться в глубокий сон.
И виделось мне, как я снова дерусь с ненавистными немцами, охаживаю их своим топором, что только кровь во все стороны брызжет. А потом и они стали доставать меня копьями да пробойниками — грудь с правой стороны пробили, плечо ранили, левый бок прободали, спину исколошматили, шлем на голове раскроили, а потом тяжеленным молотом по животу попали. А главное — Коринфушка, с которым я не расставался с самого того дня, как мы свеев на Неве одолели, пал подо мною с вывороченными наружу кишками, и я вкупе с ним в кровавом снегу очутился…
На сей раз я очнулся от болей, раздиравших все мое тело. Господи Боже! Никогда еще судьба так не нанизывала меня на свои вертелы. Мне было жарко, будто меня поджаривали на добром костре, и раны мои не просто болели, а кричали. Грудь с правой стороны — будто крыса грызла, плечо — будто туда расплавленную медь влили, в левом боку — словно раки впились, а в спине мне мерещилось шевеление, будто там уже черви поселились. Голова трещала, живот тяжело наливался озером боли. Тут я воистину пожалел о том, что не остался на том свете, а потащился назад на этот.
Открыв глаза, полные шипящих искр, я увидел мальчика, который вытаращенно смотрел на меня — видать, я испугал его своим стоном и скрежетом. И пришлось заговорить с ним.
— Как звать-то тебя?
— Цудной ты, отрок! — ответил он сердито. — Сам спрашивал, а сам опять спрашиваешь. Мишка же я!
— Мишка-то — сие я помню. А полностью как?
— А угадай.
— Полагаю, ты Михаил, аки наш славный витязь Миша Дюжий.
— Нет.
— Тогда, стало быть, Мечеслав?
— И не Мечеслав никакой.
— Ну, тогда у меня сил больше нет угадывать.
— Эх ты! Ратмишка я. А по-взрослому — Ратмир.
— Неужто Ратмир! — Меня, словно ледяной водою, так и обдало с головы до ног этим именем. — А знаешь ли ты, что у меня друг был… — Хотел было я поведать ему о незабвенном Ратмире, но не мог больше говорить. Недолгий разговор с малышом ненадолго отвлек меня от болей, но тут уж они накатили на меня с удвоенной силой, и я не выдержал — скрипнул зубищами и застонал.
— Что же ты? Умираешь? — полюбопытствовал мой собеседник.
— А что еще делать, браток? Умираю, как видишь, — сквозь огнедышащую боль прохрипел я, и пузырь липкой слюны вскипел на губах у меня. Разум мой вновь начал мутиться, все вокруг превратилось в огонь и кровь, и я почему-то все кричал, но не голосом, а внутри себя и самому себе: «Ратмир! Ратмишка! Не бросай меня, Мишка-Ратмишка!» — будто это имя мальчика было спасительным крючочком, за который я цеплялся, чтобы не ускользнуть из зыбких рук жизни в цепкие лапы смерти. Иногда я слышал разговоры — ангел-хранитель давал мне знаки о том, что я еще не умер и что обо мне пекутся люди. «Не помирае?» — промолвил чей-то женский голос. «Жив родимец», — отвечал мужской. «Стало быть, лецить надо, — вновь говорила женщина, по природе псковского выговора, смешно цокая. — Зразумей, не задеты жизненны жилы. Придется вороцать, бедного. Надо раны обиходить».
Доселе, сгорая от боли, пожиравшей всего меня, я и вообразить не мог, какие муки ждали еще впереди, когда они взялись меня ворочать да развязывать, да в каждой моей ране ковыряться, прочищая и чем-то смазывая, а затем вновь обвязывая. «Оставьте меня! Дайте же мне спокойно умереть!» — так и хотелось мне кричать им, но вместо слов одни только звериные стоны исторгались из моей утробы. Потом я не удержался и полетел куда-то глубоко-глубоко, куда, знаю точно, падал уже несколько раз до этого. И, падая, я все хватался руками за растущие по бокам пропасти сучья и травинки: «Мишка-Ратмишка! Не бросай меня!» А потом летел вверх и вбок, и снова вниз, и опять вверх… И у каких-то ворот, где то ли шла торговля, то ли собиралось вече, то ли намечалась свадьба, мне вдруг повстречался брат Пельгусия, муж моей Февронии, который некогда лаял, а потом принял православное имя и погиб в славном Невском сражении как истинный христианин. «Опять тебя, собаку, сюда тащит! А ну пошел отсюда!» — злобно пролаял он мне прямо в лицо, и я хотел было двинуть ему кулаком по роже, а меня назад потащило, да так, что внутри замутилось. Даже не успел ему сказать, что он сам собака. И снова я летел — то вверх, то вниз, то в бок, то кувырком… И снова возвращался туда, куда мне менее всего хотелось вернуться, — в боль!
Очнувшись в очередной раз, я мечтал увидеть мальчика, но теперь надо мной склонялось взрослое мужское лицо, довольно приятное.
— Ну? — спросило оно. — Живой ты ай нет?
— Живой, — ответил я, но не услышал своего голоса. Видать, только губами пошевелил.
— А коли живой, говори, кто ты есть на белом свете?
