Абул-Хасан Байхаки:
"Омар Хайям был скуп, имел скверный характер".
— Ну, вот и свиделись, ученый друг! — Старый Ораз, красный от ветра, все хлопал и хлопал Омара по спине, не выпуская его из железных объятий. — Вот и свиделись, благодарение богу.
Трое его товарищей привязывали под навесом лошадей.
— Без друзей теперь не поедешь. Разбой. Котел есть? Барана мы с собой захватили, — показал Ораз на животное, которое туркмены снимали с запасной лошади. Он обошел дом и двор, заглянул в кладовку, помрачнел. — Да-а. Маловат для всех нас твой котел. Один живешь?
— Один.
— Как же так?
— Так уж.
— Хор-рошо живешь, грох в горох! Попроси у соседей котел побольше, — кивнул он через ограду.
— Я к ним не хожу.
— Это почему же?
— Там была… отцовская мастерская. Воспоминания разные. Не хочу.
— Ну, и ладно.
Котел притащили с базара. Наелись, напились.
— Ну?
— Я за тобой. Поедешь с нами в Исфахан.
— Зачем? — поразился Омар.
— Визирь требует.
— Требует? Хе! Я, знаешь, не выношу слов «требует», "велит", «приказывает». Хочется в ответ ударить палжой. Он ничего не может у меня требовать. Только просить. Разве я что-нибудь ему должен?
Ораз, угрюмо помолчав:
— В Исфахане… оспа.
— Оспа?! — вскричал Омар, побелев. — Не завез ли ты ее ко мне? Я тут ем с тобой и пью…
— Нет, мы чистые.
— Ну! Она проявляется не сразу. Дней десять-пятнадцать надо выждать.
— Выждали. Нас потому и послали, что мы находились вне столицы, в горах. Приехал визирь, крикнул издалека: "Скачите в Нишапур, пусть Омар приедет как можно скорее". Собирайся, ученый друг. Для тебя запасного коня привели.
— Так и должно было быть, — бормотал Омар сокрушенно. — Так и должно было случиться. Какой у нас нынче год? Ага. Она и приходит обычно зимой. Я знал, я предвидел…
— Ты знал, что в этом году будет оспа? — изумился Ораз.
— Предполагал. Если не оспа, то чума или холера.
— Угадал по звездам?
— По одной звезде, по нашей. Видишь ли, друг: давно замечено, что Солнце не просто светит и греет. У него свой характер, понимаешь? То оно спокойно, то вдруг начинает дико бесноваться.
— Понимаю, — кивнул Ораз. — Хорошо понимаю. Характер у него — чисто твой.
— И происходит с ним это примерно через каждые десять-одиннадцать лет. Со мною — чаще. Но ведь я не Солнце. Я чуть поменьше. И беснуюсь я больше от внешних причин. Оно — от внутренних. Хотя, пожалуй, и на него действуют издалека какие-то огромные космические силы. Уже давно замечено людьми наблюдательными, — продолжал задумчиво Омар, — что огненные бури на Солнце, достигая Земли, вызывают то потоп, то засуху, землетрясения, извержения горячих гор.
— Знаю, — вновь кивнул Ораз. — Если небо окрашено в странный цвет, облака стрельчаты, земля дрожит под ногами, на солнце появились пятна или круги возле него — быть беде…
— Вот; вот! Не случайно, пожалуй, в древних восточных календарях с двенадцатилетним промежутком времени и звериными названиями лет есть годы добрые, есть недобрые.
— Да, — подтвердил туркмен. — От деда слыхал о таком календаре. Нынче год Дракона, год недобрый. Э, постой-ка! — озарился догадкой Ораз. — Ведь беда не ходит одна. Повальная хворь, моровое поветрие — тоже от него, от взбесившегося Солнца?
— Очень может быть, — сказал Омар, весьма довольный толковым собеседником. — Не совсем, конечно, от него.
Тут много разных причин. Однако оно способствует возникновению повальных болезней.
Омар встал, вымыл руки теплой водой.
— Изучая труды Гиппократа, Галена и других великих врачей, а также историков, и сравнивая отмеченные ими явления с тем, что я сам наблюдал в Звездном храме, я убедился, что они очень часто совпадают во времени: бури на Солнце, беснование природных стихий на Земле — и резкое усиление опасных болезней.
Омар взглянул на свои чистые руки.
— Еще Фукидид писал, что в Аттике, вместе с буйством стихии, разразилась страшная эпидемия. Поэт Овидий говорит: на Эг-ине какая-то злая хворь одолела людей, животных и растения одновременно.
Омар, подумав, налил в горсть ячменной водки, снова вымыл руки, теперь уже ею. На всякий случаи, мало ли что…
— Подобных сведений много. Но их надо тысячу раз проверить! Сколько книг перелистать, сколько расчетов сделать. Если б мне дали спокойно работать в Звездном храме, я, может быть, со временем научился точно предсказывать по состоянию Солнца не только, допустим, колебания гор и прочие беды, но и моровые поветрия. Чтоб люди ждали, следили за чистотой и остерегались. Но мне не дали, как ты знаешь.
— Ну, как же. Дадут они. Грох в горох! — Ораз возмущенно стукнул себя кулаком по колену, да так, что сам скривился от боли. — Это и есть — рубить сук, на котором сидишь. И вот возмездие. Все царевичи лежат вповалку.
— А… Зохре?
— С ней еще хуже, трах ее в прах! Гниет на ходу, истекает какой-то дрянью.
— Это можно было предсказать и без гадания по Солнцу. А впрочем, кто знает. Что, если его вредоносные излучения дурно действуют и на мозг человека, и на его поведение? Несчастья в Аттике, о которых пишет Фукидид, сопровождались еще и опустошительной Пелопонесской войной. Гние-" на ход}7? — вздохнул Омар. — Вот что, друг, я не поеду в Исфахан.
Ему вспомнилось:
"Мы в нашей благословенной исламской стране…"
— Передай им там всем в столице: они, наконец, добились своего — я исправился и больше никому не задаю вопросов. Но и никому на них не отвечаю.
"…обойдемся без хитрых математиков, строптивых астрономов, безбожных лекарей".
— Я осознал свои заблуждения и отрешился от звезд, математики, врачевания и прочих бесовских наук и сделался вполне богобоязненным правоверным. Так что, — смиренно произнес Омар, — помолиться за болящих я могу, но больше ничем пособить не сумею.
— Сто динаров и три фельса! — вскричал свирепый Ораз. — Мы, бедные, мчались напрямик, сломя голову, по горам и степям. Сколько лошадей пришлось сменить. А ты… Визирь с меня шкуру снимет. Хоть силой, да увезу.
— Попробуй! А ну, покажи бумагу.
— Какую бумагу?
— Вот такую. Хватит делать из нас дураков. — Омар встал, злорадно достал из облезлого сундучка свиток с восковой печатью на шелковом шнурке. — Видишь? Это приговор суда святых шейхов. Послушай, что тут говорится:
"Отныне и навсегда, — навсегда, чуешь? — означенный шейх Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима, изгоняется из Исфахана". Значит, в столице я — вне закона, любой правоверный может напасть и зарезать. Есть у тебя новый приговор, отменяющий старый? Нет? И проваливай. Привезешь бумагу с печатью — поеду.
У Ораза губы дрожат, сверкают глаза. Убить готов.
— Закон есть закон, — пожал плечами Омар.
— Правильно! — хрипло рассмеялся туркмен. И махнул рукой. — Никто их не тянул за язык. Но ведь… царевичи все перемрут, пока я… доскачу до столицы, пока законники соберутся и вынесут новое решение… пока я вернусь, и мы поедем…
Омар — постным, назидательно-ханжеским голосом:
— И жизнь, и смерть — от аллаха. Не так ли, почтенный?
***
"Я, вступая в сословие врачевателей, торжественно клянусь…"
— Чего вы пристали ко мне? — вскричал Омар, когда через несколько дней к нему нагрянул… сам визирь Изз аль-Мульк. — Законов не нарушаю, подати плачу, долги, хоть и не сразу, возвращаю, честно зарабатываю на хлеб, чего еще надо вам от меня; оставьте в покое!
— Законов не нарушаешь? — Изз аль-Мульк, усталый с дороги, откинул с глаз башлык, который надел, чтобы его не узнали. В Нпшапур он явился тайно, по неотложному делу, и не хотел никаких торжественных встреч. — Мне доложили: в мечеть не ходишь, пьешь вино.
— Ячменную водку, — поправил Омар. — Ты затем и приехал, чтобы мне это сказать? Милейший! Я уже без малого тридцать лет не хожу в мечеть и пью вино. И ничего со мной не стряслось. И еще тридцать лет не буду ходить — и буду пить. Но ты не бойся: пьяный поэт — совсем не то, wo пьяный погонщик ослов или накурившийся хашишу богослов.
"Нет, он неисправим, — думал с досадой Изз аль-Мульк, неуклюже располагаясь в пустой холодной гостиной. — Это сумасшедший. С такими речами…"
— Ты недалеко уйдешь в этом мире, — сказал он вслух.
— Этот мир не един! У тебя — свой мир, у меня — свой. В своем-то мире… я ушел уже так далеко, куда тебе никогда не дойти. И откуда я сам не знаю, как выбраться. Так-то мне там хорошо.
— Ну, как знаешь. — Визирю, принимавшему все за чистую монету, и невдомек, с его-то низким лбом, что такой человек, как Омар, в силу язвительности характера, не может обойтись без заострений и преувеличений. — Я не затем приехал, чтоб спорить с тобой.
— А зачем ты приехал, милейший? Может быть, ты привез вознаграждение за «Наврузнамэ»? Хорошо бы! А то видишь, — Омар указал визирю на его приближенных, уныло топтавшихся по холодному голому дому, — мне гостей даже некуда посадить и угостить их нечем.
