– Это не святотатство и не шутка. Это правда, Пинария. Перед смертью мать рассказала мне, от кого я происхожу и кем в действительности являюсь. Я, как и она, родился рабом, это правда. Но ее отец был сыном Тита Потиция, римлянина самой древней патрицианской крови, и Ицилии, сестры Луция Ицилия, плебея, ставшего народным трибуном. Тит Потиций и Ицилия в браке не состояли, и их незаконнорожденный сын, из-за злобы и ненависти дяди, был обращен в рабство. Но, даже будучи рабом, он носил на шее фамильный талисман Потициев, а Тит Потиций по секрету рассказал ему историю его рождения. Этот раб передал талисман своей дочери – моей матери. Она родилась рабыней в доме Ицилиев, но позднее была продана моему господину, в доме которого родился я. Перед смертью она передала талисман мне. Это образ Фасцина, самого древнего божества, почитавшегося смертными в Риме. Фасцин был известен еще до Геркулеса, Юпитера и задолго до тех богов, почитанию которых мы научились у греков.
– Ты никогда мне этого не рассказывал, – промолвила Пинария после долгого молчания.
– Это моя величайшая тайна.
– Ты насмехаешься над богами?
– Я верю в Фасцина!
– Ты высмеиваешь свободнорожденного и смеешься над тщеславием патрициев.
– Я сам патриций по крови, если уж не по рождению! Тит Потиций был моим прадедом. Неужели ты не понимаешь, Пинария, что ребенок, которого ты носишь, – это не отродье раба, не ведающего предков, достойных памяти. Дитя в твоем чреве наследует кровь самых первых жителей Рима, причем как по линии матери, так и по линии отца. Что бы ни говорили остальные и как бы ни называл меня закон, тебе не нужно стыдиться этого ребенка. Ты можешь гордиться им, даже если тебе придется хранить свою гордость в тайне!
– Пеннат! Я нисколько не стыжусь ни того, чем мы занимаемся, ни того, что произошло в результате. Может быть, в этом даже нет греха. Если Веста действительно ушла вместе со своим огнем и все боги покинули свои храмы, то, возможно, сейчас на Капитолии, а может быть, и во всем Риме твой Фасцин является, как когда-то в древности, единственным богом, и мы с тобой лишь угождаем ему. Кто может что-то утверждать с уверенностью в мире, где все может измениться в мгновение ока. Нет, Пеннат, я не стыжусь. Но мне страшно и за тебя, и за себя, и за нашего ребенка. – Она покачала головой. – Я вообще не хотела тебе все это говорить, сама не знаю, что на меня накатило. Хотела оставить это при себе, а то…
Она прикусила язык и умолкла. Зачем рассказывать Пеннату, куда приводили ее мысли всякий раз, когда она думала о росшем в ее чреве ребенке? Существовали способы освободить чрево женщины от нежеланного младенца, правда Пинария имела о них смутное представление. Она, конечно, слышала и о напитках, которые содержат опасные яды, и о том, что выкидыш можно стимулировать, введя между ног веточку ивы. Но все это были лишь слухи да толки. Настоящих познаний в этой области у нее не было, а обратиться за помощью или хотя бы за советом было не к кому. Вряд ли среди осажденных на Капитолии кто-то составлял подобные зелья, и здесь не росло ни одной ивы. А теперь, когда она поделилась своей тайной с Пеннатом, а он поделился с ней своей, уверяя, что этим ребенком можно гордиться…
Девушка покачала головой. Отчасти она еще оставалась весталкой, и голос весталки вещал в ее сознании: «Что это за мир, где раб может гордиться своим отпрыском! Что это за мир, где весталка может всерьез думать, будто ее беременность угодна богу!»
Неожиданно в тишине и неподвижности ночи громко загоготал один из священных гусей Юноны. Неожиданный шум разрушил возникшую было напряженность. Пеннат рассмеялся, и Пинария невольно улыбнулась.
Гусь гоготал снова и снова.
– Если этот надоедливый гусь не уймется, то, скорее всего, будет ощипан, будь он хоть сто раз посвящен Юноне, – пробормотал Пеннат, потянувшись губами к ее губам.
Они поцеловались. Он подвинулся, чтобы обнять ее, но потом отстранился. Гогот растревоженного гуся подхватило все стадо, и поднялся изрядный шум.
– Хорошо, что мы не собираемся спать.
– Это часовой виноват, он их разбудил, возвестив, что все спокойно, – предположила Пинария.
– Но это было давно. С той поры гуси могли заснуть снова.
Пеннат призадумался.
– Вообще-то, с той поры мог заснуть и сам часовой…
Гуси гоготали не унимаясь.
– Оставайся здесь, – прошептал Пеннат. – Запри за мной дверь. Эти гуси наверняка переполошили и других. Может быть, сегодня мне уже не удастся вернуться незамеченным. Поцелуй меня, Пинария!
Пеннат высвободился из ее объятий, прихватил меч (Дорсон дал ему оружие, хоть он и был рабом) и выскользнул за дверь. Выждав момент, он услышал, как Пинария опустила запор, и поспешил к сторожевому посту за гусиным загоном.
В том месте склон Капитолия представлял собой самый настоящий скалистый обрыв, подъем по которому считался невозможным. Однако Понтию Коминию удалось вскарабкаться по этой отвесной скале, а что мог сделать один человек, возможно и для других. В лунную ночь отряд галлов, нащупывая в камне в качестве опор те же неровности, взобрался на вершину Капитолия.
Это казалось невозможным, тем более что варварам приходилось лезть у всех на виду по голой стене. Подними часовой вовремя тревогу, им было бы ни за что не добраться до вершины, если бы не…
Гуси продолжали гоготать.
Пеннат увидел часового, стоявшего на своем посту у края утеса, а потом в слабом свете луны разглядел в этом человеке не римлянина, а галла! На глазах у Пенната еще двое варваров перебрались через уступ и выпрямились.
Кровь застыла в его жилах. Юноша крепче сжал рукоять меча, хотя весь его опыт обращения с оружием ограничивался упражнениями с Дорсоном. От волнения Пеннат сжал Фасцина и сделал то, чего не делал никогда, – пробормотал молитву о даровании ему мужества и сил.
– Прочь с дороги, раб!
Воин в доспехах оттолкнул его в сторону, пробегая мимо. Пеннат узнал Марка Манлия, друга Дорсона и бывшего консула. Седеющий ветеран неудержимо устремился к галлам и, издав громкий крик, ударил первого же из них мечом. Варвар отшатнулся назад и с пронзительным воплем полетел с утеса, забрав с собой еще двоих.
Но другие галлы уже переваливали толпой через край. Манлий ударил щитом одного, вонзил меч в другого. Пеннат издал крик и поспешил ему на помощь.
Несколько раз его меч с оглушительным лязгом сталкивался с металлом, потом с противным звуком рассекал живую плоть. Отдача от каждого удара была такой, что у него немела рука. До сих пор Пеннату не случалось пускать кровь, не говоря уж о том, чтобы убивать. Сейчас под его ногами по камням растекалась черная, поблескивающая в лунном свете человеческая кровь.
Он услышал крик, повернулся и увидел Дорсона. Воин полоснул мечом по не прикрытой доспехами шее галла с такой силой, что чуть не обезглавил его. Ударил фонтан крови. На лице Дорсона была написана внушающая ужас ярость: галлы уничтожили его город, изгнали его богов, разрушили его мир, но теперь ему представилась возможность свести счеты хотя бы с несколькими из них.
В отличие от Дорсона, Пеннату галлы, по сути, ничего плохого не сделали. Наоборот, вторжение принесло ему неожиданную свободу, дружбу, которой он никогда не знал раньше, и любовь, которую он никогда не смел вообразить. Он боялся галлов, но ничего подобного священной ненависти Дорсона к ним не испытывал. Однако стоило ему подумать о том, что могло бы случиться, захвати они Капитолий, что стало бы с его несравненной, божественной Пинарией, как все изменилось.
Галл с надрубленной Дорсоном шеей каким-то чудом еще оставался в живых и даже, шатаясь, удерживался на ногах. Удар Пенната завершил начатое Дорсоном: голова варвара полетела в пропасть, через край которой продолжали перебираться все новые и новые враги.
Гуси безумно гоготали, люди кричали и вопили. Неожиданно оказалось, что у обрыва толпится множество галлов и почти столько же римлян – на шум сбежались все защитники цитадели. То, что началось как стычка, неожиданно переросло в настоящее сражение: повсюду звенели клинки и лилась кровь. Развернувшееся под лунным светом сражение казалось Пеннату невероятно ожесточенным и вместе с тем совершенно нереальным, как странный сон. Но этот сон был не более странным и не более опасным, чем явь, в которой раб стал тайным возлюбленным падшей весталки.
* * *
Нападение галлов было успешно отбито. Поскольку Марк Манлий первым устремился на защиту римлян, он был объявлен героем и награжден дополнительным пайком хлеба и вина. Полный рацион зерна был восстановлен и для священных гусей, поскольку именно их гогот предупредил защитников об опасности.
Что касается дежуривших в ту ночь часовых, то вначале командиры решили, что они должны быть преданы смерти за пренебрежение долгом вместе со сторожевыми собаками, так как ни одна из них в ту ночь не залаяла. Лучшими караульными оказались гуси!
