Впрочем, многочисленные неудачи покушавшихся не несли тем, на кого они замышляли, ни успокоения, ни чувства безопасности. Более того, неудачи порождали новые попытки, и, казалось, этому не будет конца. Диктаторы, президенты, наследственные владыки – в этом плане участь их не составляла особых различий.
Тень покушений столь неотступно следовала за каждым шагом российских императоров, что, даже когда случались происшествия, не имевшие отношения к ним, они воспринимались как попытки очередного цареубийства. Когда в январе 1905 года во время торжественного салюта одно из орудий сделало боевой выстрел, от которого пострадало ближайшее окружение Николая II, все были уверены – это очередное покушение. Правда, потом выяснилось, что злого умысла в этом не было. Но страх не стал от этого меньше. Как-то, когда царю случилось плавать на своей яхте, Столыпин стал категорически настаивать, чтобы он какое-то время не возвращался в Петергоф, так как ожидалось покушение. Из этих же опасений царь целых шесть лет не смел переступить порога театра.
Императоры всходили на престол. Они старели, они умирали. Но над теми, кто покушался на них, – над всеми этими студентами, социалистами, метателями бомб – бессильны были, казалось, и возраст, и время. Юноши, поднимавшиеся на эшафот при Александре II, были тех же лет, что и те, которые потом готовили покушения на его сына. А когда десятилетия спустя другие молодые люди на тайных сходках договаривались об убийстве Николая II, казалось, это были их же одногодки и братья. В неуничтожимости этих молодых людей, беспрерывно умышлявших Цареубийство, было что-то, что делало борьбу против них безнадежной.
Страх перестал быть качеством благоприобретенным, это чувство стало врожденным, передававшимся по наследству вместе с властью. Николай I признавался в своих записках, что господствующим чувством, которое он испытывал в детстве, было чувство страха. Он не знал еще, чего именно следует бояться, поэтому боялся всего. Боялся наказания, боялся фейерверков, смертельно боялся пушечной пальбы. Как-то, услышав ружейный салют, он так испугался, что спрятался, и придворные долго не могли найти его. Позднее, будучи уже в годах, он так же панически боялся пожара. Едва увидев огонь или ощутив запах дыма, он бледнел и чувствовал сердцебиение. От кого из своих самодержавных предков унаследовал он это всеобъемлющее чувство страха? От своего отца, деда? Страх этот – чувство неведомой подстерегающей опасности – был знаком и Александру I, которому случалось отменять военные смотры из опасения получить на плацу выстрел в спину. И императрице Екатерине II, которой пришлось сослать в Сибирь унтер-офицера Оловянишникова вместе с двенадцатью гренадерами за то, что они «умышляли на ее жизнь». А еще раньше тот же страх не раз до краев наполнял сердце Петра I. Никакие годы не могли заставить его забыть те несколько минут, которые провел он, десятилетний мальчик, стоя на крыльце перед толпой разъяренных стрельцов. Это он, будущий герой Полтавы, победитель шведов, едва заслышав, что стрельцы умышляют на его жизнь, ночью, в чем был, верхом на коне спасается в ближний лес и прячется там, пока верные люди не находят его. «Злодеи наши Фетка Шакловитой с товарищами умышляли с иными ворами о убийстве над нашим и матери нашей здоровьем, и в том по розыску и с пытки винились», – писал Петр в одном из писем.
А о скольких попытках умертвить его нам неизвестно, о скольких покушениях знали лишь ближайшие люди из окружения Петра! «Если бы когда-нибудь случилось философу разбирать архив тайных дел его, – писал один из приближенных Петра I, – он вострепетал бы от ужаса, что соделывалось против сего монарха».
В галерее трагических фигур правителей и владык среди людей, облаченных в императорские мантии, сюртуки государственных деятелей или мундиры диктаторов, не сразу можно заметить человека среднего роста в треугольной шляпе, в форме одного из голштинских полков. Это российский император Павел. У него суетливые движения, в которых нет ничего царственного, мелкие черты лица, которым он постоянно, но безуспешно пытается придать выражение властности. Он чувствует себя как актер, которого вытолкнули вдруг на сцену и заставили играть в чужой и ненавистной ему пьесе. В пьесе, где последний акт венчает непременное убийство.
Естественный для правителя страх насильственной смерти усиливался у Павла предчувствием того конца, который в действительности постиг его. По словам французского дипломата тех лет, «история всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания, возвращавшиеся, словно привидение, которое беспрестанно преследовало его, сбивали его ум и затмевали его разум… Печальная судьба его отца пугала его, он постоянно думал о ней, это была его господствующая мысль».
Страх, говорят, плохой советчик. Тем не менее именно страх был советчиком многих властителей. Как точно заметил о них Е. В. Тарле, они «жестоки от собственной трусости, т. е. злы самой беспощадной злостью». Чем сильнее опасения правителя за свою власть, тем свирепее его кары и многочисленнее казни. Как отразились тревоги и страхи императора Павла на жизни его подданных? «Все те, кто принадлежали ко двору или появлялись перед императором, – писал современник, – находились в состоянии постоянного страха. Никто не был уверен, будет ли он на своем месте к концу дня. Ложась спать, не знали, не явится ли ночью какой-нибудь фельдъегерь, чтобы посадить вас в кибитку».
Подданным тоже было страшно.
Но то, что чувствовали они, было лишь тенью того страха, в котором пребывал император.
Неудивительно, что не каждый мог выдержать этот беспрестанный, неизбывный, растянутый на долгие годы страх.
Однажды, когда французский король Карл VI следовал куда-то в сопровождении своей стражи, один из пажей выронил копье. Услышав звон оружия, король, доведенный до предела беспрерывным ожиданием покушения, дико закричал и, выхватив меч, принялся рубить налево и направо. Прежде чем телохранителям удалось почтительно скрутить своего повелителя, впавшего в буйное помешательство, несколько человек было убито и ранено.
Можно считать, однако, что подданным Карла VI, прозванного Безумным, повезло. Состояние их короля было столь очевидно, что на какое-то время он был отстранен от исполнения своих высоких обязанностей. Но каково было подданным, когда безумие правителя, порожденное страхом, принимало иные, более скрытые формы? Таким тайным безумием был отмечен, например, император Домициан, который, по словам Светония, стал жестоким от страха. Это он приказал убить одного из своих братьев только потому, что глашатай оговорился и провозгласил того избранным не в консулы, а в императоры.
Как постоянный страх за свою жизнь порождает жестокость, видно на примере императора Августа, преемника Цезаря. Длинный список умышлявших на его жизнь приводит Светоний. То были заговоры молодого Лепида, затем Варрона Мурены и Фанния Цепиона, далее Марка Эгнация, потом Плавтия Руфа и Луция Павла, женатого на внучке Августа, сверх того, Луция Авдасия, осужденного за подделку завещаний… Как-то убийца со стилетом в руке ждал императора при выходе из театра. В другой раз один из заговорщиков собирался заколоть Августа ритуальным ножом во время жертвоприношения. Убийцам удавалось пробраться даже в спальню императора. Пребывая в состоянии постоянного страха, обезумев от беспрерывного ожидания покушений, Август начал видеть убийц даже там, где их не было. Когда претор Квинт Галлий явился к нему для обычного приветствия, Августу показалось, что одежда его как-то подозрительно оттопыривается. Решив, что пришедший прячет меч, Август крикнул стражу. Оказалось, что претор не покушался на жизнь императора, под одеждой у него были всего-навсего таблички, на которых он писал. Но, словно стыдясь свидетеля своего страха, Август приказал пытать и убить его. В последнюю секунду он распорядился задержать казнь ровно на столько времени, сколько потребовалось ему, чтобы собственноручно выколоть претору глаза.
Страх насильственной смерти способен вызвать у правителя своего рода заместительный синдром поиска и убийства «врагов». Занятие это – убивать других, чтобы притупить собственный страх смерти, – подобно потреблению наркотиков: чтобы получить должный успокоительный эффект, дозу приходится постоянно увеличивать. Не исключено, что именно таков был психологический механизм патологической жестокости Гитлера, постоянно опасавшегося за свою жизнь. В Мюнхене, в самом начале своего восхождения к власти, он не расставался с увесистой плетью с набалдашником, с которой появлялся во всех общественных местах. Плеть была не столько оружием самозащиты, сколько символом той постоянной тревоги, в которой пребывал он и от которой не избавился и впоследствии. И этот символ также остался при нем. Скрыто закрепленная на специальном держателе, плеть постоянно находилась в личном автомобиле фюрера. Таким же символом беспрестанного страха перед физическим насилием был заряженный пистолет системы «вальтер», с которым до последнего своего часа не расставался Гитлер. «Я могу быть устранен каждую минуту», – признался он как-то одному из своих приближенных. Этот параноидальный страх, этот эмоциональный ад, в котором пребывал тот или иной правитель, отбрасывал свою проекцию во внешний мир, материализуясь в тупиках застенков, в глухих дверях тайных судилищ и трибуналов, в колючей проволоке концентрационных лагерей. Быть отравленным, быть убитым – это лишь одна из многих опасностей, подстерегающих любого правителя. А ведь существует еще опасность быть скомпрометированным, опасность оказаться в постыдной и тайной власти у шантажистов, которые неотступно следят за каждым шагом, каждым словом, сказанным политическим деятелем. Но самой большой опасностью остается, конечно, утрата власти. Вот почему профессия правителя связана с не меньшим риском, чем, скажем, профессия минера, который может подорваться равно как на первой, так и на двухтысячной мине.
