Один писарь и один великолепный переводчик.
У воды, где растут ивы с могучими корнями, доктор Хатчинсон с грустью говорил об отставке Джефферсона.
— До следующих выборов три года, но Адамс и Гамильтон начнут править страной гораздо раньше. — Добрый доктор ужасно огорчался, глаза сверкали, лицо пылало.
Мы с сенатором Брауном тоже уговаривали Джефферсона не уходить с поста, но он был непоколебим. Он составил план, вернее, несколько планов развития нашей демократии. Сенатор Браун намекнул на самый смелый из планов.
— Ваш француз, верно, сейчас в Кентукки.
— Мой француз? — Джефферсон задумался. — Нет, он не мой. И если он потерпит неудачу, он окажется ничьим французом.
— В таком случае, — согласился сенатор Браун, — он станет мертвым французом.
Джефферсон, помедлив, повернулся к доктору Хатчинсону и ко мне:
— Вы слышали о таком ботанике: Андре Мишо?
Доктор Хатчинсон о нем слышал, хвалил недавнее выступление молодого человека перед философским обществом. Мишо, кажется, сделал интереснейшие открытия о лиственных деревьях.
— Гражданин Женэ просил меня послать Мишо в Кентукки с письмом губернатору, чтоб тот помог ему отобрать Новый Орлеан у испанцев.
— Наконец-то! — загорелся доктор Хатчинсон. — Вы, конечно, согласились?
В заходящих лучах солнца трудно было понять выражение лица Джефферсона.
— Я дал ему письмо.
Сенатор Браун всегда ставил точки над i.
— За три тысячи фунтов два наших генерала, Кларк и Логан, поднимут жителей пограничных районов и займут Новый Орлеан. И тогда мы наконец-то получим то, что должно нам принадлежать, — контроль над рекой Миссисипи.
Я тоже увлекся планом. Интересно, как Джефферсон собирается замести следы? Он сказал со всей откровенностью:
— Это будет — с виду — чисто французское мероприятие. Правительство гражданина Женэ обеспечит три тысячи фунтов…
— Но у нас мирные отношения с Испанией, — сказал я, мысля юридически, вместо того чтобы мыслить философски и таким образом завоевать мир.
— И мы их сохраним, — мягко сказал Джефферсон. — Я позаботился о том, чтобы людей готовили не на американской земле.
— А что, — спросил я, — если у них это получится? Если они возьмут Новый Орлеан?
— Тогда вся территория Луизианы присоединится к нашему союзу, хотя и сохранит определенную зависимость от Франции.
— Испанцы так слабы? — полюбопытствовал я; моя судьба тогда еще не связалась — нет, именно в ту минуту она и связалась с этой увлекательной частью мира.
— Так нам кажется.
— А что, если вы… если они потерпят неудачу?
— Я предупредил Мишо, что в таком случае — мы их не знаем. К счастью, этот молодой человек — стоик. — Голос Джефферсона начал сливаться с дуновением теплого ветра. Я уже не различал его лица. В доме зажигали огни.
— Да нет, о неудаче не может быть и речи, мистер Джефферсон. Вас поддержит все население Кентукки. — Сенатор Браун был склонен к преувеличениям в манере, свойственной жителю границы: они вам посулят все, что угодно, а дойдет до дела — всучат кувшин самогона.
— Будем надеяться. Ведь это моя последняя… акция на правительственном посту.
— Пока мы не сделаем вас президентом.
Доктор Хатчинсон взял Джефферсона под руку, и мы направились через лужайку к дому, а Джефферсон по пути объяснял нам, отчего светится светлячок.
Я оставил Джефферсона у подъездной аллеи.
— Спасибо, — сказал он, — что не побоялись заразиться и навестили меня в конце моей политической карьеры.
— Полагаю, это только ее начало.
— Нет, нет, нет. — И без того тихий голос совсем затих. — Но по-моему, нам надо внимательно следить за монократами [70], вам — в Нью-Йорке, мне — в Виргинии. Будем переписываться.
Появился доктор Хатчинсон и попросил меня довезти его до дома. Я согласился. Мы откланялись (руки во время эпидемии лихорадки не подавали).
Карета тронулась, Джефферсон помахал нам на прощание. В свете из окон он вдруг показался мне огромным вороньим пугалом. Так, наверное, выглядит смерть, подумал я и содрогнулся: кошмарная фигура, истонченные члены, шелестящий голос. Затем медленно, медленно увеличивающееся расстояние обратило чудище в чучело, в ничто, во тьму.
Доктор Хатчинсон рассыпался в похвалах.
— Невиданный разум! Такого еще не бывало! Даже Франклин ему уступает, а я его близко знал. Если кто может превратить нас в истинную республику, то только Джефферсон.
— Или в империю. То, что он затевает в Кентукки, — очень смело.
— Мир уважает именно смелость. Нам нужны новые территории.
— Но нужна ли нам… можем ли мы позволить себе войну с Испанией?
Доктор Хатчинсон рассмеялся.
— Джефферсон сказал мне, что на всякий случай у него есть превосходный предлог. Испанцы контролируют индейцев племени крик. Эти индейцы все время беспокоят наших поселенцев. Если индейцев из племени крик не приструнят испанские хозяева, Джефферсон будет угрожать Испании… — Доктор Хатчинсон вдруг запнулся. — Чересчур много выпил. Простите. Прошу вас, остановите карету.
Он вылез, и его вырвало. Я притих и держал у рта платок, пропитанный камфарой; я не сомневался, что скоро жизнь моя кончится и что видение Джефферсона в образе смерти — дурное предзнаменование.
Когда доктор Хатчинсон снова сел в карету, мы оба поняли, что он заразился желтой лихорадкой — этим объяснялся пунцовый цвет губ и остекленевшие глаза.
— Ох, и обкормил он нас, да еще в такую жару.
Я согласился.
В молчании мы доехали до дома доктора. Мы пожелали друг другу спокойной ночи. На следующий день доктор Хатчинсон умер.
Через несколько недель умер Джонатан Сарджент, приведя тем в восторг Джона Адамса, который всегда говорил, и, возможно, всерьез, что только желтая лихорадка спасла в то лето Соединенные Штаты от революции.
Экспедиция Мишо провалилась, но Джефферсон вышел сухим из воды. Он позаботился, чтобы во всем обвинили гражданина Женэ.
Забавно, что через несколько дней после нашего обеда, когда Джефферсон выражал решимость «не допускать никакой паники», он бежал в Монтичелло, предварительно заняв, как сообщил мне с восторгом Гамильтон, сто долларов на путевые расходы в ненавистном ему Банке Соединенных Штатов.
Мы с полковником Бэрром отправились обедать в гостиницу «Сити». Против обычая полковник занял место за столом, где всегда сидит старый холостяк Чарльз Болдуин. Толстый, краснолицый, шумный Болдуин развлекал дружков высказываниями, как он сам считал, в стиле Самюэля Джонсона.
— А, полковник Бэрр! Наш Фемистокл. Как поживаете, сэр? — Он повернулся к друзьям. — Принесла нелегкая!
Полковник Бэрр не повернул головы. Я делал вид, что занимаю его каким-то разговором, а он сделал вид, что внимательно слушает мою чепуху.
Но Болдуин не унимался. Раздирая жирную жареную утку и запихивая огромные куски в рот, заливая все это кларетом, он болтал (и глотал) без остановки:
— Надо же! Показывается среди честных людей! А руки-то
