Вице-канцлер Александр Михайлович Голицын говорил к депутатам от собственного ее имени: «Начинайте сие великое дело и помните при каждой строке оного, что вы имеете случай себе, ближнему вашему и вашим потомкам показать, сколь велико было ваше радение об общем добре и блаженстве рода человеческого, о вселении в сердце людское добронравия и человеколюбия. От вас ожидают примеры все подсолнечные народы; очи их на вас обращены».
С утра на другой день в Грановитой палате четыреста двадцать восемь депутатов от всей России избирали своего маршала. Она не приехала туда, чтобы не влиять своим присутствием и не мешать избранию действительно достойного, пусть и неизвестного ей человека. Однако без нее депутаты выдвинули двух Орловых да графа Захара Чернышова, а еще от сената князя Волконского, московского депутата Петра Ивановича Панина и костромского Бибикова. Неизвестных ей людей среди них не было. Не то чтобы они не понимали, что сама от них требует независимости решения, или права своего не знали, а только искренне хотели сделать ей приятное. Единогласно и со слезами на глазах просили они ее принять звание матери отечества.
Потом опять плакали и честными глазами смотрели на нее, когда стали читать из тетради первые слова ее «Наказа»: «Господи, Боже мой! вонми ми и вразуми мя, да сотворю суд людем твоим по закону святому твоему судити в правду. Закон христианский научает нас взаимно делати друг другу добро, сколько возможно. Равенство требует хорошего постановления, которое воспрещало бы богатым удручать меньшее их стяжание имеющих… Все сие не может понравиться ласкателям, которые по вся дни всем земным обладателям говорят, что народы их для них сотворены. Однако ж мы думаем, и за славу себе вменяем сказать, что мы сотворены для нашего народа, и но сей причине мы обязаны говорить о вещах так, как оне быть должны. Ибо, Боже сохрани, чтобы после окончания сего законодательства был какой народ больше справедлив и, следовательно, больше процветающ на земле. Намерение законов наших было бы неисполнено: несчастие, до которого я дожить не желаю».
Она слушала плод своего многолетнего труда со стиснутыми руками. Все до малейшего слова было выверено там. Но они как бы слышали и не слышали. Избранный маршалом комиссии Александр Ильич Бибиков, огромный и могучий, похожий на древних князей, в русском размахе простирал к ней руки: «Став делами твоими удивление света, будешь «Наказом» твоим наставление обладателей и благодетельница рода человеческого. Потому весь человеческий род и долженствовал бы предстать здесь с нами и принести Вашему императорскому величеству имя матери народов, яко долг, тебе принадлежащий. Но как во всеобщем благополучии мы первенствуем и первые сим долгом обязуемся, то первая Россия в лице избранных депутатов, предстоя пред престолом твоим, приносяще сердца любовию, верностию и благодарностью исполнения. Воззри на усердие их как на жертву, единые тебя достойную! Благоволи, великая государыня, да украшаемся мы пред светом сим нам славным титлом, что обладает нами ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ, премудрая мать отечества. Соизволи, всемилостивейшая государыня, принять сие титло как приношение всех верных твоих подданных и, приемля оное, возвеличь наше название. Свет нам последует и наречет тебя матерью всех земных народов. Сей есть глаз торжествующей России! Боже сотвори, да будет сей глас — глас Вселенной!»
Она ответила сама письменно: «О званиях же, кои вы желаете, чтобы я от вас приняла, — на сие ответствую: 1) на ВЕЛИКАЯ — о моих делах оставлю времени и потомкам беспристрастно судить; 2) ПРЕМУДРАЯ — никак себя таковою назвать не могу, ибо един бог премудр, и 3) МАТЕРИ ОТЕЧЕСТВА — любить богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимою от них есть мое желание».
Не импульс случайственный женский и не тщеславие были причиной ей взяться за такое неслыханное дело. Великой княгиней в манеж для верховой езды носила с собой графа де Ла Бред де Секонда. И он, который звался в просторечии Монтескье, не умер для нее двенадцать лет назад, поскольку не умирают истинные умы. К госпоже Жоффрен, чей парижский салон стал главным штабом таковых умов для всей Европы, она писала про этого графа: «Его «Дух законов» должен быть молитвенником монархов со здравым смыслом». И никак не делала из себя самостоятельного пророка, а прямо стала прилежной ученицею у тех умов. К Даламберу было ее признание: «Я вам хотела послать некоторую тетрадь, но требуется время, чтобы сделать ее разумною; притом она еще не окончена. Если вы ее одобрите, то я тем останусь довольна. Вы из нея увидите, как там я на пользу моей империи обобрала президента Монтескье, не называя его. Надеюсь, что если бы он с того света видел меня работающею, то простил бы эту литературную кражу во благо двадцати миллионов людей, которое из того последует. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться тем…» И, разумеется, господину Вольтеру, с юношеской пылкостью взявшегося руководить ею, постоянно сообщала о своем труде.
Едва месяц минул с ее утверждения на престоле, когда приехала в сенат и объявила о комиссии для составления уложения. Тогда она поспешила со своею мечтой и пять лет еще готовилась к этому дню. В том было ее предназначение, и изо дня в день, штудируя философов и привнося каждодневные случаи из жизни юсударства и народа, собственной рукой написала пятьсот двадцать шесть параграфов наказа. Не к сенату с синодом, тем более не к правительству, а обращалась ко всей России. По примеру просвещенных народов, от всех сословий, вер и языцей, в меру их значительности в государстве, должны были по большинству голосов выбраны депутаты.
Все самолично рассчитала она, даже жалованье депутатское на время работы комиссии: дворяне по 400 рублей, городовые представители — по 122 рубля, прочие же, от пахотных солдат и служивых людей, от государственных крестьян, козаков, крещеных и некрещеных некочующих инородцев — по 37 рублей. Несмотря на недостачу бюджета, 200 тысяч рублей было ассигновано на это великое дело. Свободная человеческая воля, как то говорилось у философов, обязана была привести к истине.
Во всем проверяла себя и самоуверенно не оракулствовала с трона. Не объясняя сразу всего замысла, как можно больший круг людей вводила в сюжет дела. Мнение всякого рода ума и характера следовало учесть, от героического до холодно-рассудительного. И потому первая показала свои записи столь разным людям, как Гришка Орлов да Никита Иванович Панин, а за ними уже и другим. Прежде еще, не объявляя себя, послала вопросы к Вольному экономическому обществу: «Не полезнее ли для земледелия, когда земля находится в единичном, а не в общем родовом владении?» А в другой раз: «В чем состоит собственность земледельца, в земле ли его, которую он обрабатывает, или в движимости, и какое он право на то или другое для пользы общенародной иметь может?» К тому приложила награду в тысячу червонных, и был назначен конкурс для своих и иностранных.
И что ежедневно по четыре с половиной часа лучшего утреннего времени без всяких уклонений сидела над тем «Наказом» — лишь видимая была часть работы. Сенат и синод, все департаменты и губернаторы исполняли для нее статистику и обозрение фактов, сами не ведая великой цели. А чтобы не впасть в умозрительное прожектерство, сама перед тем проехала насквозь Россию. Начав с Твери, где села на корабли, она смотрела в Ярославле уже знакомые ей фабрики. В Костроме, чтобы не было парадности, отпустила от себя иностранных послов. В Нижнем Новгороде слушала купечество про его беды, после чего писала к новгородскому митрополиту Сеченову: «Приехав сюда, требовала я справки. Пришли того села раскольники и говорили, что православные священники с ними обходятся, как с басурманами. Итак, прошу ваше преосвященство иметь бдение, дабы в сей Нижегородской епархии при случае ваканции: было весьма осторожно поступлено в выборе персоны…» К Панину сообщала: «Чебоксар для меня во всем лучше Нижнего Новгорода». И из Казани писала ему: «Отселе выехать нельзя: столько разных объектов, достойных взгляду, idee же на десять лет здесь собрать можно. Это особое царство, и только здесь можно видеть, что такое громадное предприятие нашего законодательства и как существующие законы мало соответствуют положению империи».
На всем пути от Казани к Симбирску она корреспондировала Вольтеру: «Эти законы, о которых так много было речей, собственно говоря, еще не сочинены, и кто может отвечать за их доброкачественность? Конечно, не мы, а потомство будет в состоянии решить этот вопрос. Представьте, что они должны служить для Азии и для Европы, и какое различие в климате, людях, обычаях и самих понятиях… Вот я и в Азии: мне хотелось посмотреть ее собственными глазами. В этом городе 20 разных народов, вовсе не похожих друг на друга. И, однако, им надобно сшить платье, которое на всех на них одинаково хорошо бы сидело…»
