Упитанный сверх меры Николай с беспокойством окинул взглядом своё чрево. Вслед за ним заёрзал на лавке и Петрило - уважаемый в городе осменник. К нему на поклон шли купцы и мелкие бояре, а простой люд зависел от его милостей, ибо лишь он ведал вирами, продажами и штрафами. Двадцать пять кун брал он себе с каждой гривны штрафа, а сколько драл сверх того - никто, кроме него, не считал.
- Это поклёп, - воскликнул Николай. - Да как он смеет так о боярстве-то? За боярством сила!
- Так ведь Киев-то, - попробовал заикнуться Иван Лазаревич, сын покойного Лазаря Саковского.
- Мы и есть Киев! - разошёлся Николай. - За нами - сила! Захотим - скинем князя! А не захотим…
- Вот и я про то же, братья, - проникновенно продолжил Шварн. - В наших руках всё. Юрий не слушает наших голосов - знать, и нам можно не послушать его. Этого князя снимем - пущай идёт в своё Залесье. А поставим нового.
- Скинешь его, как же, - скривился обиженно Николай. - Он вона как в Золотой стол вцепился! Сынами себя окружил, как псами цепными, - не вдруг и подберёшься!
Сказано это было больше в пику Петриле, который, боясь за свои богатства, держал на дворе злых кобелей, готовых порвать всякого, кто подойдёт близко. Не так давно брехучие твари облаяли возок боярина Николая.
- Так ведь и сыны от него отворотились! - обрадованно всплеснул руками Шварн. - Андрей в прошлом году в Суздаль ускакал. Василько в своём Поросье больше пьёт и кутит, нежели о земле думает. Борис в Белгороде хворает. Кинет он клич - и кто отзовётся? Малолетние последыши от гречанки? Новгород? Он далеко. А Чернигов близко…
О Чернигове Шварн сказал просто так, как бы случайно вырвалось. Но, сказав, исподтишка обежал глазами бояр - как услышали, как поняли?
Оказалось, услышали и поняли всё, как надо. В Чернигове сидел князь, что был им по нраву - Изяслав Давидич был и в возрасте, и годами умудрён. А что наследников при нём не было - так это оно даже и лучше: не станет, подобно Долгорукому, сажать всюду своих сынов.
Весной о рати заговорили уже все. Юрий Долгорукий рвал и метал - верные люди говаривали, что вместе с Черниговом поднялись Смоленск, Волынь, где жил преданный анафеме Климент Смолятич, и даже Новгород-Северский.
Спеша проверить, так ли это, Юрий послал гонца к Святославу Ольжичу, спрашивая, верно ли, что сват, свёкор его дочери, решится выступить против родича. Ответ его ошарашил - дочь Юрия днями померла, рожая ребёнка, и сам младенец родился мёртвым. Родственная связь между князьями прервалась, а сам Святослав Ольжич уже сговорил свою младшую дочь, Агафью, за младшего брата Мстислава Изяславича, Ярополка. Девочке было едва десять лет - ждали, пока она войдёт в возраст невесты. Мстислав Волынский одобрил брачный союз. А из Турова пришла весть, что второй брат Мстислава, Ярослав, ладил оженить своего сына Всеволода на Малфриде Юрьевне. И жених, и невеста были ещё детьми, брачный союз должен был состояться лишь через несколько лет, но это означало, что Юрий Ярославич Туровский в новой войне будет держаться в стороне.
Тревожно было в те дни в Киеве. Вторая зима подряд была суровой - если в прошлом году озимые вымокли, то в этом вымерзли, и поселяне с тревогой смотрели на поля. Несмотря на то что весна пришла вовремя, нежданно-негаданно ударили поздние заморозки. Пашни сковало морозом, и те, кто поспешил отсеяться, теперь хватались за голову: а вдруг погибнет зерно? Те же, кто не успел бросить зерно в землю, понимали - чем позже посеешь, тем меньше уберёшь. Лето обещало быть голодным, а за ним вставал призрак такой же голодной зимы. Уже сейчас по улицам слонялись толпы нищих - тех, кто не смог пережить прошлую зиму и знал наверняка, что новый год не принесёт им облегчения. Они толкались на папертях, тянули тощие руки, прося милостыню, робко стояли вблизи богатых теремов, надеясь на. милость бояр и князя.
От Юрия требовали, чтобы он открыл свои кладовые. Но Долгорукий только разводил руками - прошлогодняя война отняла много сил: в боях под Владимиром-Волынским погибли смерды и часть урожая погибла с ними вместе. Кроме того, земли до самого Дорогобужа были разграблены Мстиславом Волынским. Оттуда к Киеву тоже тянулись люди в надежде, что он всех прокормит.
Если бы не Андрей, Юрий снарядил бы обозы в Залесье и привёз оттуда хлеб, став, пусть и на краткое время, спасителем Киева. Но строптивый сын запер все подходы, да и по землям Новгород-Северского княжества, не говоря уж о враждебном Чернигове и Смоленске, нельзя было пройти обозам. Киев был отрезан от Суздальской земли и суздальского хлеба и должен был спасаться сам.
Всё чаще и чаще - с подачи иных бояр и недоброхотов - стали раздаваться на улицах крики против Юрия. Дружина пробовала усмирять крикунов, но это приводило лишь к тому, что недовольство народа вспыхивало с новой силой. «Сперва нас морят голодом, а потом топчут конями!» - ворчали люди. Однако выступить открыто не решались.
Стремясь отвлечься и самому отвлечь людство, Юрий чуть ли не ежедённо устраивал пиры. Он кормил бояр и игуменов, приглашал к себе всех именитых мужей. В такие дни иногда и народу выкатывали бочки с мёдом и вином, но всю весну, лето и осень Киев не накормишь и не напоишь. Большую часть угощения забирали себе княжеская и боярские дружины.
4 Война стояла у порога - Чернигов ждал только слова Святослава Ольжича, который вдруг замешкался. Спохватившись, Юрий позвал своих сыновей. Из Поросья приехал опухший от пиров Василько. Из Переяславля прискакал Глеб, обрадовав отца, что Анастасия ждёт второго младенца. Долго ждали из Белгорода Бориса. Наконец, и он прибыл. Встретив третьего сына, Юрий воспрял духом. Тиская в объятиях на красном крыльце Бориса, он громко восклицал:
- Вот какие у меня орлы! С такими сынами мне сам черт не страшен!
В честь приезда Бориса закатили пир горой. На пиру было мало бояр - в основном те, кого привезли Глеб, Борис и Василько да несколько киевских тысяцких, в числе которых и Шварн. Поднимая чашу за чашей любимого просяного пива, князь Юрий скоро захмелел и кричал на всю гридницу:
- А на меня тута войной пошли! И кто? Черниговцы да смольяне! Да волыняне! Мало этим в прошлом году задали - так они за добавкой лезут! Ну да ничего! Пущай идут! Мы с вами совокупимся и так им всыпем - до конца дней вспоминать будут! Ведь вы со мной, сыны?
- С тобой! Вестимо, с тобой! - отвечал Василько. Борис, полки которого летом воевали на Волыни и, кроме потерь, ничего не принесли, помалкивал.
- Вот, люблю милого сына! - Юрий лез целоваться. - Ну, а ты чего молчишь, Глеб? Твои переяславльцы воины добры…
- Добры-то они добры, да половцев диких по осени видели по Ворскле, - уклончиво ответил Глеб. - Надобно землю стеречь…
- Ниче! - отмахнулся Долгорукий. - Весной половец не воин. А к лету, как соберём урожаи, вернёшься в Переяславль и будешь землю беречь! Да и тебе ли бояться половцев? Ты сам сын половчанки, половина ханов тебе родичи! Да и до тебя ли им будет? Нам ли поганых бояться? Пущай боятся те, на кого мы их наведём!
- Я своих берендеев и торков подниму, - поддакнул Василько.
- Вот, - Юрий хлопнул по плечу младшего сына. - Да Бориска опять своих белгородцев даст в подмогу… Дашь полки, Борис?
- Дам, - тот опустил глаза, - но, отче, а кияне…
- Что - кияне? - Юрий вперил взгляд в сына.
- Кияне встанут ли за тебя?
- Нешто не встанут? - Долгорукий вскинул глаза на своих тысяцких. Шварн, как самый знатный, сидел ближе всех к князьям. - Встанете ли вы за меня, кияне? Я - ваш князь!
- Княже, - Щварн прижал руку к сердцу, - мы за тебя горой. Только людство как бы не взбунтовалось! Известно же - как народ кликнет, так нам и жить!
По жизни в Суздале Юрий помнил, что не людство, а бояре всему голова. И даже на вече больше кричат их подголоски, а сами горожане лишь поддакивают тому, кто громче гаркнет. Но Золотой киевский стол вскружил бывшему Суздальскому князю голову, и он крикнул через стол:
- Кияне за мной пойдут! Любит меня Киев! А кто не любит - того я заставлю себя любить!…
… И пошли по Киеву пиры и застолья. Что ни день, так в каком-нибудь тереме ломились от яств столы. Хмельные суздальцы, покачиваясь в сёдлах, переезжали из гостей в гости. Всюду лилось рекой вино и пиво, всюду варили, пекли и жарили, слышались крики и споры. Голодающий люд - хлеба пока хватало, но стоил он уже дороже, чем в прошлом году, - с завистью следил за пирами.
Дольше всех гуляли на подворье Василька, названном Раем. Там три дня гудело пиршество, прерываясь лишь на несколько часов - в самую глухую пору ночи. Из Рая Долгорукий, еле держась в седле, поехал к Шварну, где, захмелев, кричал на старого тысяцкого и норовил ухватить за бороду, ругая его изменником.
