Прочитал бумагу, зыркнул на Гришина из-под бровей тяжелым, ненавидящим взглядом:
– Знаешь, сколько молодых ребят и девчат повесят из-за тебя?
– Это – партизаны! – прошептал, испугавшись Иванова, Гришин.
– И твоего идиота племянника повесят!
– Но я от… коменданта, от – Бенкендорфа.
– Ты это в НКВД будешь рассказывать… Ладно, ступай!
Баптиста по тарелке размазали, как мазюню. Выскочил из полиции, пряча лицо под полями шляпы.
Митька смотрел на дверь, за которой скрылся струсивший баптист, и улыбался.
– Всё, Шумавцов! Ты – проиграл. С нулем.
И тотчас понял: нуль полиции не выгоден. Какой тут нуль: листовки, мины, бомбы на склады, на машины, на орудия.
– Всё так. Но с того света не дано отыграться. Никому.
Стулов смотрел на Митьку, говорящего вслух, с самим собой… Сегодня не пили, никого не били…
Митька достал из железного куба, заменявшего сейф, изумрудно-зеленую папку:
– Работа, Стулов, предстоит прелестная. – И снова взгляд зверя: – Но знаешь, Стулов, это – смертный приговор.
– Ну и ладно! – буркнул полицай-слон. Он боялся Митьку.
– Нам с тобой приговор. Расстрельный.
Стулов опупел:
– Ты чего?
Митьку согнуло пополам от смеха. И – снова потишал.
– Василий, друг! Сходи к Ступину, пусть даст все, чего они накопали на пацанье. Героев не по делу нам не надобно. Гехаймфельдполицай половину Людинова в партизаны записала.
Старший следователь долго просидел над составлением не ахти какого длинного списка. Кого-то вносил, кого-то вычеркивал.
– Чего ты так долго пыхтишь? – удивился Стулов.
– Так ведь кто вписан пером – считай, покойник! – Митька улыбнулся: – Я с этими ребятами в футбол играл. А кое с кем сидел за одной партой. – И быстро вычеркнул фамилию Николая Евтеева.
Принялся переписывать бумагу еще раз. Перо споткнулось на братьях Цурилиных. Какие они партизаны, уличная шпана… Мальчишки. Вымарал обоих в старом списке.
Отец Викторин на присланной из Колчина лошади, впряженной в рессорную коляску, приехал в село крестить детей. Главный купол великолепного храма как срезало. Снаряд.
Детей крестили в школе. Школа деревянная, двухэтажная.
Для крещения женщины приготовили дубовую бочку. Ее поставили в первом классе. Класс убрали цветами: георгины, флоксы, хризантемы, даже гладиолусы.
Отец Викторин сначала крестил младенцев, потом – ребят постарше. Крестились несколько девушек, у которых при советской власти родители были на виду: дочери учителей, дочери колхозного начальства, начальства МТС.
Решил отслужить молебен в храме. Алтарь уцелел. Стены храма – непоколебимые.
Домовитые хозяйки, девушки в цвету, подросточки тонконогие, старушки неведомого возраста, ребятня – все стояли на битом кирпиче под зияющим куполом, затянутым синим пологом неба.
Алтарь – ниша.
От иконостаса уцелела левая диаконская дверь с архангелом. От Царских врат – одна створка.
Певчие, пережившие закрытие церкви, войну, бомбежку, пели, будто воскресли.
Где уж тут сдержать слезы, когда в груди – колодец с верхом! Но слезы, пролившиеся наконец, пение-стон соединялись с молчанием предков, и как только началась служба, так явился в храме столп света от полу и через кратер уничтоженного купола до Престола Божия.
Миропомазание стало очередью за спасением.
– Братья и сестры! – сказал отец Викторин. – Вспомните, сколько пришлось претерпеть! Кто больше прожил, тот и претерпел больше. Вот мама младенца Георгия, ныне крещенного. Младенцу семь дней от роду, но ведь он – посредине войны. Ему, семидневному, послано испытание, как и всем нам. Перетерпим – значит выдюжим, будем жить. Господь возрадуется нам и будет с нами, а мы с Господом!
К отцу Викторину подошло большое семейство:
– Батюшка! Похлопочи о людях Бытоши. Мы – беженцы. Прислали нам в начале лета начальника полиции, слона Стулова. Слоны – животные добрые, детей нянчат, а Стулов, Васька проклятый, ребятишек на виселицы вздергивает. Нашел пионерский галстук у Зины Морозовой. Издевался над подросточком не хуже сатаны. Замучил насмерть.
– Напишите о зверствах Стулова господину коменданту Бенкендорфу, – посоветовал отец Викторин.
Народ обомлел. Батюшку как своего принимали, а он власть немцев признаёт.
– Вижу в ваших глазах осуждение. – Отец Викторин своих глаз не прятал. – Бенкендорф играет роль милосердного правителя. Стулова он уберет. Из тюрьмы отпустит людей. Нам жизни наши надо сберечь. Народ – это жизни.
Бумагу написали, под бумагой подписались.
Отец Викторин из Колчина приехал в комендатуру. Бенкендорф священника принял, прочитал прошение, написал на прошении свою резолюцию.
– Благодарю вас, отец Викторин. Ваша забота о пастве воистину пастырская. Господин Стулов уже сегодня будет освобожден от занимаемой должности.
В этот же день в Бытошь поехала инспекция. Стулова погнали из начальников, переместили в Людиново – пороть людей.
Узнавши о возвращении Стулова, батюшка сказал Полине Антоновне:
– В нашей полиции каждый задержанный подвергается избиению. Майор Бенкендорф возрождает времена своего предка, графа Александра Христофоровича. В те поры всю Россию выпороли по милости просвещенных государей – Александра Благословенного и Николая Павловича Палкина.
В квартире для больших начальников, где имели комнаты Олимпиада Александровна Зарецкая и Клавдия Антоновна Азарова, были еще две комнаты. Это жилье наконец-то обрело хозяев. Сюда поселили врачей: Соболева и Евтеенко.
За своего доктора, за Евтеенко, похлопотал перед Бенкендорфом старший следователь Иванов.
На новоселье пришли главный врач больницы Андреева, Дмитрий Иванович Иванов с Ниной Зарецкой, господин Федор Иванович Гришин, начальник столярного цеха на заводе. Гришин помог врачам обставить комнаты. Его мастера сделали две кровати, два стола и дюжину стульев.
Был спирт, для нежных дам – вино. Иванов, вернувшийся из командировки по деревням, одарил врачей салом и парой гусей.
Праздничный стол был вполне праздничным, имелся патефон, пластинки. Оказалось, Азарова и Гришин – замечательные танцоры. Порадовали всех фокстротом, станцевали чарльстон.
Митька пригласил Нину на вальс, потом на танго, прижимал к груди, ласково брал за талию. Ничего ведь не скажешь – герой. Освобождал леса от мин, инспектировал бытошскую полицию. Стулов за свою ретивость кровавую получил от немцев нагоняй.
В чем заключалась инспекция старшего следователя – неизвестно, только огромного Стулова трясло перед Митькой.
Фрау Андреева, глядя на танцы Клавдии Антоновны, на ее модное, безупречно сидящее платье, растрогалась. Шепнула товарищески:
– Вы же – аристократка! Боже мой! Зачем вам эти вонючие партизаны?
– Где партизаны?! – Глаза Азаровой стали огромными. – Он? (Взгляд на Гришина). Он? (На Митьку). Они? (На Соболева и Евтеенко).
– Ну, ладно! Ладно! – махнула рукой фрау. – Коммунисты такого чарльстона вовек не танцевали.
Всех удивил баптист Гришин. Сначала спел «Я встретил вас, и всё былое…», спел чистым голосом, с пронзительной тоской в глазах. Потом показывал смешные фокусы. Яйцо превратил в цветок, цветок – в змею. Змею – в четыре стеклянных капсулки с розовым маслом. Подарил масло женщинам, приговаривая:
– Это змеиный яд, побывавший в руках доброго человека.
– Дмитрий Иванович! С партизанами, говорят, покончено? – спросила Андреева.
– Немцы своего добились. С русскими партизанами воюют теперь власовцы, русские люди.
– Тогда – за власовцев! – подняла рюмку Азарова. Глаза у нее светились.
Она пила за своих власовцев. Ей удалось переправить в отряд пятерых ребят из РОА, все – уроженцы Вятской области.
Нину провожал Митька, но с ними пошла решительная Олимпиада Александровна. Сказала Нине:
– Я давно не видела отца Викторина. У вас переночую.
Иванов кипел, но что поделаешь: тетка охраняет племянницу. А у тетки было срочное сообщение для отряда. Уже на другой день от Ясного ушло донесение:
«Стало известно, что готовится для засылки в партизанский отряд молодой полицейский по кличке Митя. Ниже среднего роста, лет 17–18. Глаза серые, одет по-граждански, с русской винтовкой, как перебежчик. Через 2–3 недели он должен вернуться обратно. Мотивы к этому: открывшаяся венерическая болезнь. В городе у него есть врач, у которого он лечится на дому».
Хочется верить: Митька, пустивший в сердце, в мозг, в кровь змею зла, подал знак и Шумавцову, и Марии Михайловне, и Тоне Хотеевой, однокласснице.
Подарил ночь на спасение.
Алеша на заводе в тот день не был, в Сукремли восстанавливал линию – бомба повалила два столба. С работы вернулся не поздно. Бабушка сидит у печи, раскачивается из стороны в сторону:
