Он сел, выпрямив спину, на соломенной подстилке в конюшне. Рубашку было хоть выжимай, по телу струился пот, а руки и ноги дрожали от ночного холода.
«Там был огонь, а я бежал без костылей…» — вот и все, что он смог подумать.
На следующее утро, во вторник, шестнадцатого июля, Тереса обнаружила Маноло в своей спальне. Она не сразу сообразила, что это неприлично, и не подумала ничего плохого. Тереса совершенно его не боялась.
— Тереса…
Язык у него еле ворочался, тем более что Маноло был совершенно сонным. Ее имя прозвучало в его устах как «Терра», то есть «земля».
— Да?
— Ты нужна мне, — сказал Маноло.
Он стоял на коленях в полосе света, струившегося через окно.
Тереса села, натянув простыни на плечи.
— Я здесь, — ответила она. — Что стряслось?
Маноло зажал новые костыли под мышкой. Правой рукой он лихорадочно махал перед лицом, словно хотел коснуться его, но не мог. Казалось, он вообще потерял контакт со своим телом. Нос ускользал от него. Рот, подбородок, глаза были так далеки, словно находились на чужом лице. Уши вроде были ближе всего, и он схватился за них, сперва за одно, потом за другое, яростно сжимая их в пальцах. Он точно поймал свою уплывающую голову в воздухе и остановил ее.
Тереса понимала, что означает «нужна», когда это говорит мужчина. И крайне не доверяла подобным заявлениям, зная, что мужская «нужда» практически убила ее мать и довела тетушку до состояния полной отрешенности. Тем не менее в отличие от большинства женщин своего круга Тереса не испытывала ненависти к мужчинам — она их просто презирала. И жалела. Они были беспомощными существами, пойманными в заколдованный круг желаний, который начинался и кончался ими самими — Я, моя, мое. Женщины знали только слова ты и твоя. Они были матерями, служанками, кухарками и няньками. В один прекрасный день смерть собственная или чья-то еще — освобождала их. Такой была женская доля. Ждать своей или чьей-либо смерти. И все время ухаживать за живыми.
Сейчас несчастный калека стоял на коленях у ее окна. Она подружилась с ним и полюбила его. Тереса относилась к Маноло как к ребенку. Найденышу. Сиротке, нуждающемуся в убежище, — и не более. Но и не менее. Он был ей дорог. Любим ею.
— Ты сотворила чудо, Тереса, — сказал Маноло. — Ты спасла мою жизнь и вернула мне Перро.
Речь его — быть может, оттого, что он отчаянно хотел ее произнести — звучала совершенно нормально.
— Перро. Да, — откликнулась Тереса.
— Прошлой ночью мне приснилось еще одно чудо, и я верю, что Ты сотворишь его тоже. Ты можешь вылечить меня, — сказал Маноло. И улыбнулся. — Я уже хорошо говорю благодаря Тебе. Новыми костылями я тоже Тебе обязан. Ты накормила и приютила меня.
Тереса кивнула.
— Да. И я сделала это с любовью, Маноло.
— Сними с меня проклятие, — попросил он. — Развей его по ветру. Ты и Твой Бог. Сделайте меня таким, каким я был во сне.
Тереса закрыла глаза. «Прошу тебя! — подумала она, — Не надо! Ну не бывает на свете чудес!»
Маноло пополз вперед. На коленях, как в церкви.
— Я не могу, — сказала Тереса. — Даже не надейся. Это нехорошо.
— Прямо стоять на ногах нехорошо?
— О Боже, нет! Нет, нет! Прямо стоять на ногах — это значит, что у тебя есть… — Она хотела сказать «достоинство», но передумала. — Я не могу, — повторила она. — Ты должен понять. Я не могу.
— Но Ты нашла меня и спасла.
— Нет, Маноло. Тебя притащил туда всадник, тот самый, который тебя избил. Я просто оказалась поблизости.
— Ты вернула Мне Перро.
— И снова нет. Перро приплыл сам. Сам!
— Но Ты и Твой Бог… Ты говорила с ним!
— Возможно. Но я способна только молиться — не больше.
Я не святая!
Тереса знала, что святые не думают о чудесах. Их заботят лишь нужды других людей. Возвести мосты через пропасть между небом и землей жаждут несчастные — ослепшие, потерявшие ребенка, жаждущие предотвратить массовую бойню. Святые лишь средство, указывающее путь к спасению. А все остальное в руках Божьих.
Все это Тереса знала. Больше того: она не хотела быть святой. Она просто мечтала познать Его Величество и исполнять Его волю, в чем бы та ни заключалась.
Девушка уже столько раз страдала от чудовищных нервных срывов, что поражалась собственной живучести. И не могла не задумываться о том, почему ей удалось выжить. Ее объяснение было простым: «От меня чего-то хотят. Не ждут, а именно хотят».
Заключалось ли это «что-то» в том, чтобы она подарила Маноло возможность ходить и пользоваться руками, как все нормальные люди? Вряд ли.
Не то чтобы нужды Маноло казались ей незначительными или он был недостоин такого дара. Нет людей незначительных, когда они корчатся от боли. И нет людей недостойных. Тереса верила в это всем сердцем. Но…
Должна ли она стать посредником? Действительно ли это ее судьба? Такую судьбу отвергал даже Иисус Христос… Чудеса он творил неохотно, не без внутренних колебаний. Чудо не во мне, а в вере молящегося, что Господь может сделать все.
Она посмотрела на Маноло.
Вот он, омытый светом зари, коленопреклоненный, с пушистыми волосами, весь такой чистенький… Пальцы скрючены и все время дергаются в бессмысленных жестах. Белая рубашка, подаренная доньей Аньей, намокла от пота из-за искреннего волнения. Глаза похожи на кусочки янтаря, вот-вот готовые заняться огнем. Думать о его мучениях было невыносимо, смотреть на них — тем более.
Маноло вдруг подполз на коленях к ее кровати. Вид у него был как у ребенка, собравшегося помолиться.
— Благослови меня, — сказал он, — чтобы я мог ходить, как другие люди. Как я ходил во сне.
Благословлять могли только помазанники Божьи! А женщин никогда не удостаивали такой чести. За исключением, естественно, Святой Девы… Хотя сегодня, неожиданно вспомнила Тереса, праздник Богоматери на горе Кармиле. Она могла наложить на увечного руки. Она — но не Тереса.
— Я не могу. На мне нет благодати.
— Тогда почему Ты пришла ко мне ниоткуда? Я нашел Тебя молящейся на дереве.
— Я не знаю.
Тереса испугалась. Ей навязывали роль, которую она толком не понимала и никогда не хотела играть. Да, она может накормить, одеть и до какой-то степени защитить Маноло, однако не в силах исцелить его.
— Ты меня не любишь? — спросил Маноло.
Как ответить на такой вопрос?
— Люблю. Ты мой друг в пустыне.
— Что такое пустыня? — спросил он.
— Я думаю, она нигде — и везде, — ответила Тереса.
— Значит, Ты не знаешь?
— Она повсюду, — решительно сказала Тереса.
Маноло посмотрел на нее с разочарованием и досадой.
— В моем сне были священники и кресты, младенец Христос и ангелы. Это было знамение. Но Ты не хочешь привести ко мне своего Бога. Ты не хочешь отвести меня к своему Богу. Я ненавижу Тебя.
Тереса застыла как была — завернутая в ночную рубашку и простыни. Она отвела от Маноло взгляд. Ее трясло от страха и дурного предчувствия.
— Я плохо себя чувствую, — прошептала она, но так тихо, что Маноло ее не расслышал. — Ты можешь найти мою тетю и привести ее ко мне?
Затылок у нее начал гореть, как в лихорадке. В голове шумело.
— Пожалуйста!
— Я не могу привести Твою тетю, — заявил Маноло. — Я не умею ходить.
Он отвернулся и пополз к другой стене.
— Ты должен! Я больна! — взмолилась Тереса.
— Ты должна! Я болен! Разве я не говорил Тебе то же самое?
— Да, да. Но я не в силах тебе помочь! Не в силах!
Она разрыдалась. В голове зазвенело еще сильнее. Там словно кто-то пилил двора, которые вопили от ужаса, как живые.
— Нет! Нет! — крикнула Тереса. — Не надо!
Маноло сел рядом со своими костылями.
— Я не в силах Тебе помочь, — сказал он. — Я ходить не могу, понимаешь? Ты сама оставила меня в таком состоянии.
И тут началось. Кровать затряслась. Тереса сунула кончик простыни в рот и упала на подушки.
Прибежали люди. Горничная. Кузина. Мальчик-конюший, услышавший крик через окно, и, наконец, донья Анья.
Она подошла к кровати. Остальные испугались, поскольку никогда не видели приступов Тересы. Донья Анья подошла к горничной и шлепнула ее по щеке.
— Иди сюда! Сию же минуту!
Девушка подошла к краю кровати и послушно остановилась.
— Мы должны держать ее за руки, — велела донья Анья. Чтобы она не поранила себя.
Они так и сделали.
— Тихо, тихо, — предупредила донья Анья. — Осторожненько…
Постепенно кровать перестала ходить ходуном. Маноло, глядя из угла, увидел зеркальное отражение собственной немочи.
Когда все закончилось и Тереса откинулась на кровать, держа тетю за руку, Маноло подумал: «Ее Бог приходит и успокаивает Ее, а я останусь калекой навеки».
