На сей раз голос звучал тихо, но отчетливо, затем стало проступать лицо, все явственней и пронзительней. Оно было похоже на мое, и голос был моим. Это я, но другой, не такой, как наяву, запертый внутри себя самого… Это ничего, если я немного поговорю сам с собой и выскажу вслух то, о чем стоит молчать. Мою тоску по Марте, мой стыд перед ней и стыд перед самим собой. Я странник в пустыне своего «я», не испытывающий сомнений в том, что епископ Кирилл нанесет в Эфесе подготовленный удар и этот удар будет страшен… Кирилл — глава Александрийской церкви Святого Марка. А слово святого Марка, помимо прочего… оно — как тяжелый молот, который в моей стране мы называем кувалдой.
Ах… Александрийская кувалда неминуемо обрушится на голову Нестория, и сотрясутся стены этого монастыря, как и всех монастырей и церквей, входящих в Антиохийскую епархию. И вся слава достанется одной Александрии. Будет принижен даже Древний Рим и умрет, как все старые города… Мне нужно бежать из этого мира, заполненного мертвецами.
— Оставь наслаждаться смертью умершим, бери Марту и уезжай на родину.
— Замолчи и возвращайся туда, откуда пришел… Ты мутное и бестелесное существо.
— Ты верни меня, потому что именно ты меня сотворил.
— Я никого не сотворял… Просто я сейчас сплю.
— Тогда твой сон будет длиться долго, Гипа!
— Ты назвал меня по имени, под которым меня знают… А как зовут тебя?
— Азазель.
Я впал в забытье и увидел деревья, заполнившие всю вселенную, и себя, пробирающегося в густой чаще, среди диковинных деревьев и кустарников, ветки которых цеплялись за одежду. Очнувшись на секунду, я обнаружил дьякона, сидящего у моей кровати, и тут же вновь провалился в полусон. Передо мной возник лик Азазеля — такой бледный, что, казалось, он светится в темноте. Я открыл глаза и увидел, что дверь в келью распахнута, возле нее толпятся монахи и говорят о чем-то мне непонятном. Сквозь их рясы пробивался дневной свет, а где-то вдалеке беспрерывно звонили колокола. Внезапно колокола умолкли, и появился ухмыляющийся Азазель. Не говоря ни слова, он подобрался ко мне так близко, что я мог коснуться его лица — оно было влажным и скользким. Я испугался… Но Азазель протянул свою холодную руку к моему лбу, и я почувствовал, как испуг мой растаял. Я снова заснул и во сне увидел, что грежу.
— Гипа…
— Что тебе нужно, Азазель?
— Хочу, чтобы ты набрался сил и вышел из этого состояния.
Возврат к реальности не принесет покоя. Забытье слаще и милее этих солнц и этих лун, заполняющих сумрак моего небосклона и окрашивающих его в розовый цвет… Я увидел себя в одиночестве бродящим по монастырским закоулкам. Вот через слуховое окно я вхожу в мрачный таинственный «замок», гуляю по его переходам… Здесь нет ржавых гвоздей, светящихся в темноте, здесь нет ничего, кроме густого обволакивающего мрака. Я присаживаюсь на винтовую лестницу и зову Азазеля, чтобы он скрасил мое одиночество. Мы вместе выходим из темного здания и видим, что монастырский холм пуст. Ни людей, ни стоявших здесь прежде строений. Лишь мелкие камни, кипарисовые деревья и лиловые заросли… Азазель шепчет, что именно так это место выглядело в стародавние времена, еще до того, как появились люди и Бог сотворил человека…
— Бог создал человека или наоборот? — спрашивает он.
— Что ты имеешь в виду?
— Гипа, во все времена человек творил Бога по своему усмотрению. Бог неизменно — это тот, с кем человек связывал свои устремления, чаяния, мечты.
— Прекрати эти разговоры! Знай свое место рядом с Богом и не поминай его всуе.
— А меня поминают, Гипа, пока поминают его.
На меня вновь накатывает беспамятство, я перестаю обращать внимание на болтающего невесть что Азазеля и ухожу… Спустя какое-то время я возвращаюсь к нему. Он разговаривает сам с собой на каком-то странном языке. Я прислушиваюсь. «Бог скрыт в нас самих, — вещает Азазель, — а человек слишком слаб, чтобы постичь его! В древние времена люди пытались сотворить образ совершенного Бога, но вскоре поняли, что зло присуще этому миру и существовало всегда, поэтому придумали меня, чтобы я оправдывал его». Так говорит Азазель… Я не перечу ему в его разглагольствованиях, потому что у меня нет сил. Я чувствую, что голоден и весь дрожу. Он вливает мне в рот ложку похлебки без запаха и вкуса. Я проглатываю, горло начинает драть, и мне становится нестерпимо больно. Порой мне кажется, что это дьякон, а не Азазель, вливает в меня похлебку и воду… Вкус воды приятней… Я засыпаю…
* * *
Относительно происхождения Азазеля бытуют разные мнения и предположения. Какие-то из них можно встретить в древних сочинениях, какие-то заимствованы из восточных верований. Но не все религии признают его существование. Например, древнеегипетские мудрецы ничего не слышали о нем… В преданиях говорится, что Азазель родился в эпоху древнего Шумера, или во времена поклонявшихся одновременно свету и тьме персов, у которых его позаимствовали вавилоняне. Самое известное упоминание о нем содержится в Торе, записанной раввинами после возвращения евреев из вавилонского плена. В христианстве Азазеля признают все толки, не допуская никаких сомнений в его существовании. Он неизменно противопоставляется Богу и Христу. О его отношении к Святому Духу ничего не известно.
Одно из преданий гласит, что Азазель сотворил павлина. Случилось это после того, как его обвинили в том, что он совершает исключительно пакости и ни на что более не способен. Желая доказать, что он может творить и красоту, он создал эту птицу. Однажды я рассказал об этом Азазелю, и он удивленно рассмеялся, подергивая правым плечом.
…До меня доносятся птичьи голоса. Дверь кельи распахнута, и возле нее молча сидит Азазель. Я очень хочу услышать его голос и спрашиваю, какое из его имен ему нравится больше всего.
— Да все они одинаковы, — отвечает он. — Иблис, Дьявол, Ахриман, Азазель, Вельзевул, Бельзебуб…
Я объясняю, что Вельзевул по-еврейски — «Повелитель мусорных куч», а Бельзебуб — «Повелитель мух», поэтому очень странно, что он считает их одинаковыми.
— Да все они одно и то же, — возражает он. — Различия лишь в произношении, а смысл один.
Я очнулся и обнаружил, что лежу весь в поту на совершенно мокрой подушке. Дьякон смочил мне губы какой-то белой влажной тканью, а затем положил ее на лоб. Я спросил у Азазеля, что это за единый смысл, объединяющий все его многочисленные прозвища, и он ответил:
— Супротивник.
Азазель — супротивник Бога… Так он прошептал мне на незнакомом языке — не на том, на котором говорил прежде, на другом, но я его понял и попытался вникнуть в суть сказанного… Значит, он — супротивник Бога, которого мы познали как абсолютное добро. Но поскольку все в этом мире имеет свою противоположность, значит, есть и абсолютное зло. Мы назвали его Азазель, кто-то зовет по-другому…
— Но ведь ты, Азазель, — источник зла в мире, — тихо сказал я.
— Ах, Гипа, будь разумен, я — оправдание зла… Того зла, что вызывает меня к жизни.
— А не ты ли посеял рознь между епископами? Признайся!
— Я, но признаваться не буду, ибо именно этого они от меня и хотели.
— А ты? Ты ничего не хотел?
— Гипа, я и есть ты, я — каждый из вас. Вы видите меня рядом всякий раз, когда пожелаете. Я всегда готов снять ответственность, отменить обязательства и оправдать любого приговоренного. Я — желание, желающий и желаемый; я — слуга человеческий, тот, кто подстрекает его идти на поводу собственных заблуждений.
Голова моя пошла кругом, сквозь пелену я увидел склонившееся надо мной лицо. Оно напоминало лицо настоятеля. И голос, похожий на его, выводил какой-то псалом… Спертый, влажный воздух не давал свободно дышать, тело, казалось, охвачено огнем. Я забился в конвульвсиях и потерял сознание…
Я видел море в Александрии и себя, плавающего в его глубинах. А затем огромная волна накрыла меня с головой и потащила в бездонный омут.
* * *
Долгое время я барахтался в самом сердце захватившего меня водоворота, и стало казаться, что мне не выбраться из этой ловушки.
* * *
— Он очнулся… и просит есть, — донесся до меня голос дьякона.
Радостно причитая, он вошел в келью и произнес:
— Сейчас будет еда, отец мой, да возблагодарим Господа за твое выздоровление. Воистину, чудо небесное… Все уверяли, что ты непременно помрешь, но я знал, что ты оправишься от лихорадки.
— Какой лихорадки, дьякон? Ничего не понимаю.
— Не утруждай себя, отец мой. Отдыхай, а я принесу тебе поесть.
Я был очень голоден и страстно желал выйти на дневной свет, но был не в состоянии подняться со своего ложа. Силы совсем покинули меня, и я едва мог говорить. Дьякон приподнял меня за подмышки и помог сесть. Я сам не заметил, как задремал, но меня разбудил звук приближающихся шагов.
