визитки своим приятелям и помощникам и не дать им забыть о себе.
Не было никого в Ловиче, кто бы хвалил поведение короля и оправдывал. Примас будто бы тяжко вздыхал, но в то же время радовался совершённой ошибке, готовясь ею воспользоваться.
Все видели в нём доказательство, что Саксонец, доведённый до крайности, хватался за крайние средства, потому что чувствовал себя в безнадежном положении.
Готовились к объявленному сейму, хотели выступить не за Собеских, но за нарушение главных законов.
Королевские сторонники объясняли его единственно войной, хоть не было примера, чтобы она в Польше делала безнаказанным насилие.
Проведя один только день в Ловиче, видя, что её тут не очень задерживали, Цешинская на следующий день выбралась в Варшаву и немедленно послала за Витке, зная, что его нужно искать у Ренаров. Его в действительности нашли там, но притащился к княгине такой уставший, что она немного обещала себе утешения от него.
Обманутые надежды, понесённые потери, наконец грустное убеждение, что эта Генриетка, в которую он влюбился до безумия, выходя за него, со светом вовсе разрывать не думала, доводили его до отчаяния.
Обычно молчаливый, в этот раз он горько начал жаловаться княгине на свою судьбу и на испытанные разочарования.
– Мне, возможно, ничего не остаётся, – сказал он в конце, – как, бросив эту мутную работу, для которой я не создан, вернуться к весам и мерам. Человеком у двора прислуживаются как тряпкой, а потом бросают его в мусор.
На вас доказательство, княгиня, как тут оплачиваются самоотречения, а я также за большие услуги только с потерями и порицанием столкнулся. Однажды прочь отступлю.
Княгиня слушала, покачивая головой.
– А ты думаешь, раз тут погрязнув, легко выбраться? – спросила она. – Королю раз послужил – значит, привязал себя, а будет тебе удобно, или нет, об этом он вовсе не заботится. Со мной нечто иное, от меня он рад избавиться, а я с радостью также получу увольнение. Но где схоронюсь? Один Бог знает. Аврора может в Дрездене сидеть, потому что её раны уже зажили, а мои ещё кровоточат.
Новость о заключении в тюрьму Собеских, которая такое впечатление произвела в Польше, на Витке не произвела ни малейшего.
Он усмехнулся.
– Разве вы сами, княгиня, не содействовали тому, чтобы канцлера Бехлинга посадили в Кёнигштейн? Для короля Собеские не лучше, даже шурин император не вступился за них.
Он махнул рукой.
– Этого будет больше! – докончил он.
– Хорошо хоть на этот раз женщиной быть, – сказала пани Уршула, – по крайней мере в фортецию не посадят.
– Я бы за это не ручался, – добавил равнодушно Витке, – если бы вы угрожали. Пустых замков полно на Эльбе.
Цешинская побледнела, но не смела ничего на это ответить.
Назавтра, не рассказывая никому, тихо, скромно она выехала во Вроцлав, и в течение какого-то времени о ней было не слышно. Витке собирался к матери, но глаза Генриетки так его держали… Он проклинал день и час, когда увидел её, а отдалиться уже не мог.
Август тихо, тайно появился в Варшаве, но в замке не гостил. С маленьким конным отрядом, под видом каких-то стратегических планов и осмотра войск, он заехал ночью на Беляны.
Назавтра из столицы медленно выезжали и скакали всадники, но по дороге никто не признавался в цели путешествия, каждый имел какой-то частный интерес. О короле никто не знал.
Для епископа Залуского, который в это время там оказался, как для других польских панов, которых позвал к себе на совет, король казался всё менее постижимым существом. Перешёл он на его сторону, чувствуя в нём силу, которая была нужна для умиротворения и приведения в порядок Речи Посполитой, но испытал горькое разочарование.
Август, который в разговорах с Залуским доказывал отличное понимание своего положения и его требований, притом доскональное знание людей, ловкости прислуживаться ими, потом удивлялся его неспособности в действиях.
Епископ всё сильней убеждался, что ему ни в чём нельзя было верить.
Когда Август не мог объяснить свои действия, он имел привычку обходить их, сбывать упрямым молчанием и не допускать рассуждений.
Среди этой неразберихи и бесчисленных потерь епископ не заметил на его лице ни малейшей тучки. Он не говорил о том, что его беспокоило. Притом, ни один день не прошёл без разнузданного пиршества и окончательного опьянения. Залуский заранее всегда отступал, но знал об этом через других.
Видя его таким свободным после стольких разочарований, проигранных битв, понесённых потерь, Залуский должен был предположить, что он чувствовал какую-то силу, которая не позволяла ему упасть, потому что безрассудство переходило всякую границу.
Сколько бы раз серьёзный, добросовестный муж не пробовал даже с глазу на глаз поговорить с королём открыто, чтобы знать, чем и как думает спасаться, он встречался со стеклянным взглядом, бессмысленным, стиснутыми устами и ответом, который тут же отводил предмет разговора. Удивляло в нём и то, что с самой большой любезностью, почти угодничеством принимал тех, которых не терпел.
Флеминг, Пребендовский, Денбский, какое-то время Фюрстенберг часто сталкивались с грубостью, с выговором, со словом резким и неизмеримым, но канцлер Бехлинг в канун заключения, Аврора, когда решил её отправить, Цешинская, когда уже уговорил Гоймову и хлопотал у императора о титуле графини Козель, находили его таким искренним, сердечным, полным почтения и уважения.
К чужим он всегда был с гордой, но неслыханно великой любезностью.
Залуский, который был известен своей привязанностью к королю Яну и интересом к его семье, был уверен, что Август, увидев его, постарается объяснить насилие, совершённое над Собескими.
Август принял его на пороге с распростёртыми объятиями, вопросами о здоровье, о проделанной дороге, но, несмотря на специально продлённый его визит, тот не допустил даже упоминания о Собеских, а когда епископ в конце сам отважился о них спросить, король усмехнулся, посмотрел ему в глаза и отвернулся, оставляя без ответа.
Флеминг, которого епископ старался потом расспросить, признался ему под самым большим секретом, что… собственный исповедник Якоба выдал его как заговорщика против жизни короля вместе с другими панами. Залуский, ломая руки, протестовал, требовал того исповедника, но Флеминг не отвечал ничем, кроме повторения клеветы.
Кроме того, немцы разглашали, что Собеские были в связи с Карлом XII, что было весьма вероятно, и что Август был вынужден для охраны жизни и короны прибегнуть к крайним средствам. Другие господа немногим больше могли узнать от короля и понять по нему. Жаловался на скуку, на неловкость тех, которые ему служили, скучал по Дрездену.
Константини, без которого Август не мог обойтись, и
