6-го мы были в Михайловке. Там император получил сообщение об отступлении стоявших на Двине корпусов к Сенно, а также сообщение о прибытии корпуса герцога Беллюнского, который, по его мнению, должен был поправить все дела. На следующий день он послал ему повторный приказ снова взять Полоцк, сообщая одновременно о нашем прибытии в Смоленск и о том, что мы станем здесь на позициях. Это бы день неприятных новостей. Император был сильно озабочен полученными им сообщениями об отступлении наших войск на Двине как раз в тот момент, когда он особенно нуждался в их успехе; но ему пришлось пережить еще одну большую неприятность, когда он получил первые сведения о заговоре Мале208.
Освобожденный 22 октября из больницы, где он содержался на положении арестованного, Мале в тот же вечер сумел произвести такое впечатление на представителей администрации и на войска парижского гарнизона, что с полуночи до девяти часов следующего утра правительство было парализовано, причем Мале арестовал министра полиции герцога Ровиго и префекта полиции, а также тяжело ранил коменданта Парижа генерала Юлена. Хотя этот заговор не имел, да и не мог иметь никакого успеха и одновременно с сообщениями о нем император получил также и сообщение об аресте о предании суду всех его участников, но смелость этого предприятия, организованного в резиденции правительства, произвела на него необычайное впечатление, и только после третьей или четвертой эстафеты он успокоился насчет последствий заговора и поверил, что в руках властей находятся как все виновники, так и все нити этого дела. Частных писем, отправленных из Парижа в эти дни, мы еще не имели и знали обо всем деле только от императора, который говорил о нем, как о незначительном происшествии и проделке сумасшедшего. О деле Мале он говорил в этот день по душам только с князем Невшательским, причем не пожалел резких слов для министра полиции. Он думал, что этот заговор, являясь делом безумца, не имел никаких или почти никаких разветвлений.
Бывший генерал Мале, содержавшийся в больнице на положении арестованного, задумал произвести республиканский переворот с помощью поддельного сенатус-консульта и слухов о смерти императора, которые он намеревался распространить. Он приступил к осуществлению своего проекта в ночь на 23 октября, сфабриковав приказы на имя префекта полиции, начальника воинских частей и смотрителей арестных домов где находились в заключении генерал Лаори и генерал-адъютант Гидаль, которых он превратил в свое орудие. Оба они, сами обманутые в первый момент, отправились, как доносил министр, в казармы, а префект департамента Сены имел слабость распорядиться, чтобы был приготовлен зал заседаний для нового правительства. Полковники Сулье, Рабб и другие офицеры тоже были проведены за нос; они выступили со своими частями и тем самым дали Мале возможность арестовать министра и префекта полиции. Министр полиции был арестован в своей постели генералом Лаори, который завладел зданием министерства; тем временем Гидаль арестовал префекта полиции, а Мале отправился к парижскому коменданту генералу Юлену, который оказал сопротивление, и тогда Мале выстрелом из револьвера раздробил ему челюсть. Между тем генерал-адъютант Лаборд и другие офицеры, оправившись от неожиданности, захватившей их врасплох и видя, что заговорщиков так мало, стали во главе других воинских частей и освободили из заключения министра полиции и префекта. С этого момента правительство в полное мере возобновило свою деятельность, которую оно не должно было бы прекращать ни на миг, и три заговорщика были арестованы. Происшествие прошло в Париже почти незамеченным. Еще не было 10 часов утра, как все уже было в порядке.
Согласно донесениям, полученным императором, поведение префекта департамента Сены г-на Фрошо было небезупречным, а то, что император узнал позже, укрепило его в этом мнении.
Военный министр смотрел на этот заговор иначе, чем министр полиции.
— Кларк, — говорил император, — убежден, что это большой заговор и что имеются еще другие, более важные руководители; Савари думает обратное. В первый момент сообщение о моей смерти заставило всех потерять голову. Военный министр, который распинается передо мною в своей преданности, не потрудился даже надеть сапоги, чтобы поспешить в казармы, привести войска к присяге Римскому королю и вытащить Савари из тюрьмы. Только Юлен проявил мужество, а Лаборд — присутствие духа. Поведение префекта и полковника непостижимо. Как полагаться на подобных людей, — прибавил император с горечью, — если первокласснейшее воспитание, полученное ими, отнюдь не гарантирует с их стороны чувств верности и чести? Слабость и неблагодарность префекта и полковника Парижского полка, одного из моих старых храбрецов, которому я помог сделать карьеру, приводят меня в негодование.
После первых сообщений император с нетерпением ожидал следующей эстафеты, желая поскорее узнать результаты предпринятого расследования.
— Этот бунт, — говорил он, — не может быть делом одного человека.
Когда мы ехали в Пнево, он беспрестанно спрашивал меня, не видно ли курьера с эстафетой. Прибывшая эстафета доставила подробности, которые подтверждали сообщения герцога Ровиго. Но генерал Кларк по-прежнему усматривал в этом деле обширный заговор, и его сообщения все время беспокоили императора, которого поведение скомпрометированных лиц возмущало до такой степени, что он говорил об этом не переставая.
— Рабб — дурак, — говорил он мне. — Ему достаточно показать большой печатный бланк с поставленной на нем печатью. Но как был обойден и обманут Фрошо, человек умный, человек с головой? Он — старый якобинец.
Должно быть, его еще раз соблазнила республика. Он привык к переворотам, и тот переворот удивил его не больше, чем десяток других, которые он видел на своем веку. Известие о моей смерти показалось ему, по-видимому, правдоподобным и, прежде чем вспомнить о своем долге, он задумался о том, как бы сохранить свое место. Он присягал добрых 20 раз, и присягу, которая связывает его с моей династией, он забыл так же, как и другие. Быть высшим должностным лицом города Парижа и без всякого сопротивления приготовить в городской ратуше, в своем собственном помещении, зал заседаний для заговорщиков, не навести никаких справок, не принять никаких мер, чтобы воспротивиться заговорщикам, не сделать ни одного шага, чтобы поддержать авторитет своего законного государя! Он должно быть, участник заговора, потому что подобная доверчивость со стороны такого человека, как Фрошо необъяснима. Камбасерес и Савари сделали большую ошибку, не арестовав его. Он — больший изменник, чем Мале, которого я прощал четыре раза и который всегда занимался заговорами. Что касается Мале, то это его ремесло; мое милосердие тяготило его; это сумасшедший. Но Фрошо, член государственного совета, начальник администрации важнейшего департамента Франции, человек, осыпанный моими благодеяниями! Это возмутительная подлость и измена! Ему нечего было бояться умереть с голоду, если он потеряет свое место. Зато он потерял свою честь. Думает ли он, что его честь менее драгоценна, чем его место? Если бы даже Мале сделал Фрошо первым министром, то он не спас бы его от позора измены своему долгу и своему благодетелю. Я хорошо знаю, что не всегда можно особенно полагаться на людей, которые смотрят на военную карьеру только как на ремесло, на выгодную спекуляцию и готовы служить всякому, кто оплачивает их риск соответствующим окладом, но ведь Фрошо высшее должностное лицо, человек с большим состоянием, отец семейства, обязанный показывать своим детям пример верности своему государю, которая является первейшим долгом каждого! Я не могу поверить в такую подлость.
Император был в негодовании. Он оказался оскорбленным до глубины души.
— Когда имеешь дело с французами, — сказал он, — или с женщинами, то нельзя отлучаться на слишком долгое время. Поистине нельзя предвидеть, что смогут внушить людям интриганы и что случилось бы, если бы там в течение некоторого времени не получали никаких известий от меня. А между тем это может случиться, если у русских есть здравый смысл.
Судя по тому, что император говорил мне потом и что он рассказывал также Дюроку и Бертье (а они передали мне), он изменил свое мнение насчет министра
полиции и понимал, быть может, лучше, чем это понимали в Париже, как именно мог быть захвачен врасплох и арестован этот министр, даже если заговор являлся р замыслом и делом одного Мале. Кларк продолжал подозревать, что к заговору причастны и высокопоставленные лица; имя Фрошо, который скомпрометировал себя, придавало этому мнению вес в глазах императора.
Князь Пармский209 и герцог Ровиго держались, к счастью, противоположного мнения. Герцог Ровиго продолжал говорить о генерале Лаори как о жертве обмана, который ничего не знал до того, как за ним пришли в его тюрьму. Донесение префекта полиции и другие донесения были в том же духе.
