— Долго ездил.
— Зато хорошо привез, — причмокнул своими жадными губами посадник.
— Не давал вестей из похода.
— Торопились быстрее всех вестников.
— Невеста словно бы и не по мне. Больно высока.
— От высоких женщин — красивые дети, — засмеялся Коснятин.
— Молвит она немного по-славянски. По дороге научил?
— Мать у нее славянка. Дочь князя ободритов.
— Как ехала сюда? С охотой или по принуждению?
— Слыхивали о тебе, княже, много гадали они на копье, священный конь их тоже показал, что ждут тебя великие дела и слава.
— Не верь языческим приметам, — пробормотал Ярослав.
— Олаф крещеный, но сберег все от деда-прадеда. О тебе же молва расходится по свету…
— Не через тебя ли?
— Знаешь же, княже, как люблю тебя.
— Готовь свадьбу, — подобрел Ярослав, — ибо уже в поход пора.
— Свадьбу сыграем по нашему новгородскому обычаю. Княжескую.
— Брат мой здесь, Глеб, — сказал невесело Ярослав.
— С тобой идет?
— Нет, супротив.
— Чего ж сидит возле тебя?
— Заехал сказать про волю свою и Бориса. Не сегодня завтра отправляется на Киев. Я уже послал приготовить ему кораблик на Смядыни, возле Днепра.
— И на свадьбе не будет?
— Не хочет. Говорит, что не было князей своих в Новгороде, а у меня, мол, отцовского благословения нет на брак, то какая же свадьба, княже?
— Угадал он: в самом деле, не было еще князей только новгородских, и ты в скором времени будешь Великим Киевским! — воскликнул Коснятин.
— Грех так молвить.
— Хоть грех, да святая правда!
— Ежели все обойдется, оставлю тебя князем в Новгороде, — сказал, поднимаясь, Ярослав, — ибо род у нас с тобой один через отца моего и твоего да мою бабку Малушу, сестру твоего отца Добрыни.
Коснятин стал на колени, схватил руку Ярослава, поцеловал.
— Буду служить тебе верой и правдой.
— Встань, — недовольно промолвил Ярослав, — негоже так. Одной крови мы. Дело великое великого разума требует, а не целованья и поклонов. Кланяться только Господу нужно, как Соломон, да просить мудрости у него всечасно. Иди.
В тот же вечер пришел прощаться Глеб. Разговор был коротким. Расставались братья не по-братски — каждый был углублен лишь в свое, ведь оказались они на таком рубеже, где люди либо идут навстречу друг другу, либо расходятся в разные стороны, и нет такой силы на свете, которая могла бы их соединить.
На рассвете Глеб выехал, еще темнота стояла на дворе, моросил холодноватый, словно бы привезенный северной невестой дождик, Ярослав молился в церкви и подумал еще о том, как все-таки негоже учинил младший брат, что на дорогу даже не пришел поклониться Богу. Или только потому, что боялся еще раз встретиться с братом-отступником, каким считал Ярослава? Но пусть!
А Коснятин уже ладил свадьбу по княжескому чину, как его понимал новгородский посадник. У самого Волхова, на торговой стороне, где княжеский двор, поставил длинный-предлинный стол, такой длинный, что не виден был его конец, а уж кто там сидел, что говорил — не видно и не слышно было с главного места, где посажены были жених и невеста. Со стороны невесты — послы королевские и Рогволод с дружиной, со стороны Ярослава — Коснятин за посаженого отца, тысяцкие и старосты новгородские, дружина, бояре со своими пышнозадыми женами, наряженными в тяжелые богатые наряды, далее купцы свои и приезжие, еще дальше — ремесленный люд, кто побогаче, — кто мог поклониться князю подарком на женитьбу, а подарков было неисчислимое множество; дарилось так, чтобы с одной руки — княгине, а с другой — князю, складывали меха и украшения, золото и серебро; Коснятин поднес Ярославу богато украшенную, в золотом окладе Библию греческую, между пергаментными листами виднелась закладка из перегородчатой эмали, а на закладке — Юрий-змееборец, святой, в честь которого называли Ярослава. Подарки увозили от стола возами, в то время как бедным и нищим от княжеских щедрот раздавали милостыню, которую Ярослав велел раздавать, как только выйдут они из храма после венчания и до тех пор, пока усядутся за стол и поднимут первые кубки за здоровье молодой княгини, за его здоровье, за землю Русскую.
Подавали вина фряжские и меды настоянные, гусей и поросят запеченных, солонину и копченые колбасы, бараньи бедра и ребрышки, осетров и карпов, зайцев в черном соку и зажаренные на огне оленьи туши, лебедей черных и белых на серебряных подносах, а для князя и княгини привезена, ради такого случая, из полуденных краев царская птица павлин, зажаренная целиком, украшенная невиданной красоты пером, птица, мясо которой не гниет и не портится, а сохраняется вечно, и тот, кто будет есть его, тоже будет иметь вечную жизнь, и богатство, и красоту, и счастье.
За спинами у приглашенных на свадебный, пир, с обеих сторон стола, не приближаясь слишком, чтобы не нарушать торжественность, но и не слишком далеко, ибо тогда исчезло бы ощущение близости между всеми, стоял новгородский люд, стоял двумя стенами, подвижными и веселыми, там была толчея, давка, крики, визги, невидимая борьба за улучшение места; более сильные проталкивались вперед, но и слабые старались от них не отставать; с серого новгородского неба моросил холодный дождик, но никто не обращал внимания на него, каждый нарядился в самые новые и праздничные одежды, а в толчее дождик, собственно, и вовсе не замечался, те, которые сидели неподвижно за столом, должны бы испытывать большее неудобство, нужно было протягивать руки за кубками, чтобы пить за здравие и за благополучие, да за кусками мяса, ворохами наваленного на столе; руки их лоснились не столько от жира, сколько от дождя, на бородах тоже сверкала водяная пыль; а те, которые стояли позади, могли, по крайней мере, прятать руки за пазухи или в карманы, а уж бородами трясли вдоволь, ибо только и забот у них было, что весело толкаться да сопровождать каждую здравицу раскатистым, могучим гоготанием: «Го-го-го!». Так научил Коснятин кричать десятка полтора заводил, а известно, что толпа легко подхватывает то, что ей незаметно покрикивают в самое ухо.
Вот так оно и началось, да и продолжалось чуть ли не весь день.
— За здоровье княгини светлейшей! Будем здравы!
— Го-го-го!
— Да славится наш добрый князь Ярослав! Будем здравы!
— Го-го-го!
— За победы наши грядущие и сущие! Будем здравы!
— Го-го-го!
— За вольности новгородские! Будем здравы!
— Го-го-го!
— Да не оскудевает земля наша! Будем здравы!
— Го-го-го!
— Народ новгородский, разрастайся и укрепляйся! Будем здравы!
— Го-го-го!
— За веру христианскую! Будем здравы!
— Го-го-го!
— Возлюбим, братие, друг друга! Будем здравы!
— Го-го-го!
— Молодым горько!
— Го-го-го!
— Горько-о-о-о!
Князь и княгиня вставали с места, целовались на виду у всех, не было в этом поцелуе никакого вкуса, не разжигало Ярослава и выпитое за день, а княгиня тоже сидела с прозрачно-холодными глазами, чужая и невозмутимая, только щеки покрывались пятнами то ли от утомительного пиршества, то ли от многолюдья, к которому она, наверное, не привыкла в своей северной стороне. А Ярослав хотя и одобрил про себя надлежащим образом выдумку Коснятина с этим бесконечным столом, за которым вместилось пол-Новгорода, и с этими крикунами, которые подгоняли пиршество своими восклицаниями, но в то же время и отчетливо видел: не получается у него так, как это получалось всегда у князя Владимира в Киеве. Прежде всего, тот никогда не полагался бы на чью-то выдумку или порядок — он сам бы велел, что делать и как, ибо хорошо ведь знал: все неудачные дела, причастен к ним князь или нет, бьют в конце концов по князю, ложатся на него провинностью и убытком. И уж если бы князь Владимир затеял такое пиршество и созвал столько люду (а у него бывало и больше, это знал и Ярослав, да и Коснятину было известно, потому он, видимо, и пытался чем-то приблизить Новгород в своих обычаях к Киеву), то все равно не сел бы за стол так, чтобы по сторонам стояли толпы. Он велел бы настрогать столов для всех, и всем бы подавалось питье и еда, и было бы такое веселое и безудержное пиршество, да похвальба, да ухарство, что к концу дня забывали уже, кто смерд, кто боярин, кто воевода, а кто дружинник, и сам князь окружен был то одними, то другими, то воинами, то гуляками, то женами своими и чужими, которые ему понравились, которых он приметил, быть может, в эту лишь минуту.
А тут — этот холодный завистливый крик черных людей, поставленных ради высокомерия, этот смутный дождик, да еще и чужая, неприступная в своей гордыне женщина, которая вроде бы стала княгиней, его женой, но кто его знает, стала ли, ибо не замечает Ярослав, чтобы понравилось ей ее новое положение.
Гулянье продолжалось еще и при свете факелов, ибо не годилось отправлять людей при свете солнца, варено и жарено всего столько, что пир должен был длиться, быть может, и неделю, самым большим обжорам и пьяницам возле этого стола (а то и под столом) надлежало и ночь заночевать, но кто-то все же помнил о главнейшем — о князе и княгине, и, когда темнота уже плотно опустилась на землю и крики толп доносились словно бы из-за черной стены ночи, поданы были к столу новгородские просторные сани, застланные мягким персидским ковром, запряженные четверкой белых коней, в богатой сбруе, убранных зеленью и цветами, и сам Коснятин выхватил у возницы скрипучие вожжи, изукрашенные серебряными наклепками, развернул сани так лихо, что даже комья грязи разлетелись во все стороны, и пригласил молодых садиться.
