Варяг сразу помрачнел, покосился на шрам, изуродовавший лицо земляка.
- Однако, после поговорим. Ты в княжеском полку?
- Да вот к боярину Уде присланы, он же велел нам в товары.
- Што-о? Какие товары? Василий Андреич сотню не может сбить, а нашего человека, куликовского ратника - в товары!
- Кто тут расшумелся? Кто это куликовца в товары запхал? - Привлеченный голосами боярин откинул полог.
- Иван Федорыч, это ж человек Тупика, на Непряди рубился - как же его в товары?
- А я почем знал? На них не написано. Слова молвить не умеют - языки, што ль, отсохли? Ну, ча раззявились? В сотню!..
Николка и Кряж оторопело вскочили в седла.
- От бес! - ругнулся Кряж, едва отъехали. - Сам же рта раскрыть не дал. Как есть уда.
- Не в себе он, - объяснил Алешка. - Семья у нево в Алексине, там теперь Орда. А вечор прислали ему две сотни морозовских, стал он их проверять - иные копья на скаку порастеряли. Вот и гонит всех присланных в товары, штоб спытать потом.
Николка во все глаза смотрел на старшего товарища детства: да в самом ли деле перед ним Алешка Варяг? Но ведь и тот не сразу узнал младшего односельчанина. На языке вертелся тревожный вопрос, Алешка словно угадал, заговорил первым:
- Пождите нас у рощицы той, над ручьем. Мы ж к окольничему вестниками спешим. - Отъезжая, обернулся: - А батю твово, Николушка, схоронили мы на поле Куликовом…
Трубы подняли воинский лагерь на заре. Едва умылись, кто в ручье, кто росой, сотские стали скликать своих. Утро было ясное, бестуманное, отрядами в молчании сходились к середине луга. Пахнуло ладаном - перед войском явились попы с кадильницами, потом показался санный возок с хоругвями, его сопровождали верховые в темных рясах, на иных белые клобуки. Из саней вышел высокий человек в рогатой митре и парчовой ризе. Утренние лучи вспыхнули, заиграли голубыми, синими, малиновыми, белыми искрами в сапфирах, алмазах и яхонтах митрополичьего убранства.
- Гляди-ко, целый клир тут, и сам святитель!
- Удостоил нас, грешных.
- А это кто, важный, рядом с ним?
- Игумен Федор - духовник государя.
- А тот - с богатырским посохом?
- Архимандрит Спасского Симеон…
Громко запела труба, митрополичья стража в черных плащах, черных панцирях и блестящих черненых шишаках поскакала куда-то на крыло войска. По рядам полетели голоса: "К молитве! К молитве!" - и ратники опускались на колени лицом в сторону восхода. Галопом примчались воеводы, спешились рядом со святыми отцами. Два попа развернули большой складень с изображением Великого Спаса, перед владыкой поставили аналой с книгами, сосудами, кропилом. Заутреню служил сам митрополит, и даже в задних рядах стоящего полукольцом войска слышался его сильный певучий голос.
Николка, еще не переживший горькой вести, истово кланялся и повторял молитвы, все время представляя, что отец смотрит на него откуда-то с горних высей. И все же среди воевод он разглядел великого князя, окольничего и Боброка-Волынского. Там же находился и Уда. Его соседа в нарядном, небесного цвета кафтане с золотым шитьем он не знал, но о нем Кряж спросил Варяга, и тот ответил:
- Боярин Морозов, из спальников, но живет своим домом. Говорят, в конюшие выбивается - не дай бог. А вон тот маленький, в рыжем кафтане - заглавный для нас человек, дьяк Внук.
- Почто же заглавный? - удивился Кряж.
- Вот как поистратишься нечаянно аль в кости проиграешься - ему челом стукни. Токо словом не смей заикаться, што прогулялся аль проигрался. А настоящая нужда заест - проси без сумленья: пожурит и выручит.
- Он што, казной заведует?
- Он всем заведует. Дьяк государев. Умен - страсть.
- Молитеся, лешие, неча шептаться, - сердито оглянулся на соседей Додон. - Сам владыко служит!..
Вскоре после заутрени Николку вызвали в палатку начальника сотни. Тупик приветливо кивнул новому ратнику, указал на невысокого человека в рыжем кафтане:
- Вот дьяк по твою душу, Никола.
Парень с удивлением узнал человека из государевой свиты. Сам всемогущий Внук!
- Этот? - Умные глаза дьяка обежали фигуру парня, как бы запоминая. - Ничего, обносится - годится и в дружину, коли в первом бою не струсит.
- Он уже не струсил. Шрам-то на Куликовом поле заработал.
- Тогда и говорить неча. Считать умеешь? Считай. - Он достал из-под полы и протянул Николке холщовый кошель. Тот взял с недоумением: зачем Внуку таким способом проверять грамотность нового дружинника? Не собираются ли его снова отправить в товары? В кошельке было ровно двадцать серебряных денег московской чеканки с изображением петуха на фоне встающего солнца.
- Правильно, - сказал Внук. - Молодец. С первым жалованием государским тебя, ратник.
- Эт мне?.. За што? - Николка растерялся: в руках его было состояние зажиточного крестьянина.
- За службу. - Худое лицо дьяка посерело. - К несчастью нашему, вести, тобой привезенные, подтвердили сакмагоны. Хан уже на Оке. Но ты дал нам целый день - для смотра… Ну, так служи, ратник, государю не хуже прежнего. Ты же, Василий Андреич, объяви всей сотне о сем пожаловании.
- А Кряж? - вырвалось у Николки.
- Ватажник-то? Ему награда - прощение.
Отделив половину серебра, Николка отыскал Кряжа, Тот лишь покачал головой, усмехаясь в дремучую бороду:
- Тебе б, Микола, в князья надо - то-то щедрый государь будет у нас. Однако, ты покуда не князь, даже не атаман, а я не от всякого пожалование примаю.
- Ты што! Вместе заслужили.
- Заслужили мы разное, Микола. Я государю не ослушник. Коли не жалко, две деньги возьму в долг - с добычи верну.
- С добычи?
- А ты как думал? Войско - не монастырь. Да и монахи свою добычу ловят. Пойдем-ка в товары. Велено брони получить, а то разберут - достанется ржа.
К смотру построились перед полуднем. Не было на поле воина в пеньковом тигиляе или простом зипуне: кольчуги, панцири, дощатые доспехи - сплошная сталь. Даже на ополченцах. Копейщики через одного вооружены новыми алебардами, соединяющими секиру и пику, стрелки в большинстве заменили простые луки сильными самострелами со стальной пружиной. Димитрий приказал выдавать лучшее из своих запасов, беречь оружие не имело смысла - враг мог нагрянуть уже завтра. В повозках нашлось бы снаряжения еще на десятитысячную рать, но ставить в строй некого, даже из московских волостей не все служилые люди явились. Где-то в пути Дмитрий Ольгердович с переславцами, дружины дмитровцев, суздальцев, юрьевцев и владимирцев. Ждали также ратников из Можайска. Успеют ли?
В молчании, сопровождаемый боярами, Димитрий объехал шеститысячный сводный полк. Нигде не задержался, никого не спрашивал - это войско не нуждалось в строгом досмотре и зажигательных речах. Его можно сейчас же вести в бой.
- Худо, - сказал Боброку-Волынскому, закончив объезд. - Худо. С десятью такими тысячами я бы встретил хана в поле, но с шестью выходить нельзя.
- У Дмитрия Ольгердовича со всеми-то наберется тысячи три-четыре.
- Ему держать Акхозю, а у того - тумен.
Еще накануне, подсчитывая вероятное число своих ратников, Боброк пришел к единственному решению, но сейчас боялся сказать его. Сказал Донской:
- Надо собрать двадцать тысяч, а это - месяц. Да, месяц Москве быть в осаде.
- Тогда я высылаю гонца к Дмитрию Ольгердовичу - штоб не спешил в Москву?
- И не мешкая! Оставь Уду командовать лагерем. Завтра утром выступаем на Переславль. От ополченцев послать конных в помощь пастухам - для отгона скота за войском…
На памяти москвитян, кажется, то был первый будний день, когда молчали молотки медников, кузнецов и серебряников, топоры плотников, пилы и тесла столяров и бочаров, не стучали ткацкие станки и не жужжали гончарные круги. Князь со стражей, возвращаясь в Кремль, повстречал в посаде первые возки беженцев, потревоженных ночным пожаром и дымами в небе. Люди расступались перед государем, истово кланялись, провожая его взорами надежды. Димитрий скакал в середине отряда, низко надвинув на глаза горностаевую шапку. Что скажут, что подумают эти люди, узнав об его уходе с дружиной? Только он, великий князь Димитрий Донской, может собрать большое войско в столь тяжелое время, остановить хана, свалившегося как снег на голову. А в Москве собирать поздно…
Перед самым закатом начался последний совет в Кремле. Решение Димитрия уйти для сбора ратей в Переславль, может быть и дальше, посеяло мертвую тишину в думной. Каждый гадал, кого великий князь оставит воеводой в столице, и одни лелеяли честолюбивую надежду, других мучил страх. Противиться воле Донского было опасно.
Тяжелую тишину в думной взорвало появление князя Владимира. С его дорожным корзно, казалось, в душную залу залетел ветер, пахнущий дымом и кровью.
- Прости, государь, я прямо с седла. - Возбужденное лицо Серпуховского и голос казались веселыми, никто бы не сказал, что больше суток он не слезал с коня.
