Президент был щепетилен, и достаточно оказалось искры скандала, чтобы он положил под сукно верительные грамоты Васкеса, причастного к темному кредитному делу в наше еще нездоровое и всеми осуждаемое время.
В среду я пришел к Васкесу и вручил ему двадцать тысяч песо.
– Даже имея эти деньги, я разорен! – разрыдался он.
– Не думай так. Пойди к моему тестю. Я говорил с ним. Росаэхи уверен, что выкупит эти проклятые векселя за пять или десять тысяч, самое большее. Это шантаж. Не церемонься с ними.
– Этого я не сделаю. Мне нужно немного. Я уеду в деревню. Буду работать. Так советует Мария.
Мария! Меня охватило неудержимое желание увидеть ее, поговорить с ней, и я продолжал разговор в надежде исполнить свое желание.
– Ехать в деревню бесполезно, не имея ни капитала, ни поместья. Что ты там будешь делать?
– Мне нужно немного. И сам я ничего не стою.
– Почему?
– Потому что не умею ни приспосабливаться к обстоятельствам, ни служить кому-либо, ни управлять самим собой. Я мечтаю стать художником, скульптором, кузнецом, краснодеревщиком, на худой конец земледельцем или пастухом. Ах, Маурисио! Если бы все были такими, как ты!..
Не горько ли это? Нет. Горька сама жизнь. Человек пробивает себе дорогу, устраняя тех, кто мешает, силой или хитростью, либо и силой и хитростью.
Однако Мария настолько занимала мои мысли, что я в конце концов спросил:
– А твоя супруга?
– Ей нездоровится. С тех пор как началась эта драма, от которой ты сейчас спас меня, она сомневается во всех, и – о, эти женщины! – она, такая умная, тонкая, проницательная, отказывается верить очевидности и готова подозревать даже…
Он остановился, словно не решаясь произнести чудовищное слово, которое я угадал и назвал, спросив почти утвердительно:
– Даже меня, да?
И, не дожидаясь ответа, я от души протянул ему руку и в волнении прошептал:
– Что делать? Ни горе, ни счастье не совершенны в этом мире!
Я пишу свои «Воспоминания» в Европе, другими словами, я получил пост полномочного посла, которого безуспешно домогался Васкес. Но произошло это не без помех и волнений. Едва лишь зашла речь о моей кандидатуре, как одна жалкая газетка, из тех, что обычно выпускают горячие юнцы в напряженные моменты, подняла против меня бешеную кампанию, словно я был главным представителем всего периода коррупции. Я не обращал на это внимания, пока не начались злобные намеки на смерть Камино, вызывающие наихудшие предположения. Но даже тогда, считая, что назначение у меня в кармане и покой мне обеспечен, я не придал значения этому злословию, пока под одной из статеек не увидел поразившее меня имя: «Маурисио Ривас».
– Маурисио Ривас! Что это значит?
Я позвал де ла Эспаду.
– Кто такой этот Ривас, Маурисио Ривас, который пишет в «Фейерверке»? – спросил я.
– Должно быть, какой-нибудь новичок. Никогда о нем не слышал.
– Надо выяснить, – сказал я с напускным равнодушием. – И добавил: – Выясни сегодня же. Мне это важно.
– Будет исполнено.
Статья интересовала меня по двум причинам: потому что выступила с резкими нападками, стремясь очернить меня как дипломатического представителя в глазах европейской столицы, и потому что подписана была она именем… именем сына Тересы.
Для негодяя, который, зная мою жизнь в молодые годы, сыграл со мной эту злую шутку, дело добром не кончится. Маурисио Гомес Эррера не из тех, кто позволяет безнаказанно задевать себя. А кроме того, мне не нравилась эта притянутая за волосы символика, плод мысли ученой юности, которая топчет ногами идеи отцов, отправляясь на завоевание выдуманного романтического будущего.
Я начал искать среди своих друзей и недругов автора этой изящной статейки и сначала приписал ее Васкесу. Но Васкес жил со своей Марией в Лос-Сунчосе, арендуя мелкую ферму, которая постепенно превращалась в хутор, или, если хотите, небольшое поместье, и время от времени посылал мне дружеские письма, разумеется, тайком от жены.
– Нет, это не Васкес. Но каков каналья! – воскликнул я, снова перечитывая статью и вникая во все подробности.
Это не мог быть мой ровесник, он излагал события слишком обобщенно. Кто-нибудь из моих товарищей больше входил бы в подробности, знал бы все точно, совершил бы меньше ошибок. Можете убедиться сами; вот газетная вырезка с названием и всем прочим.
ВЕСЕЛЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ ВНУКА ХУАНА МОРЕЙРЫ
Столь же невежественный и самовластный, как его дед, он родился в глухом провинциальном углу и вырос, не научившись ничему, кроме любви к собственной особе и восхищения своими пороками.
Никогда он не понимал и не принимал никаких законов, разве лишь в тех случаях, когда это отвечало его интересам и страстям.
В нем воплотилась сущность того почтенного поколения, которое правит нами; добрая половина общества при виде этого человека может воскликнуть, словно заглянув в зеркало: «Это я!»
Атавистические навыки своего деда он унаследовал в обратном виде: дед боролся против полиции, иной раз без справедливых оснований; внук борется всегда без справедливых оснований и вместе с полицией против всех остальных. Он убирает без шума даже губернаторов – не хуже, чем тот убирал «по-приятельски», с ножом в руках. Пусть расскажет об этом Камино. Вот почему суждены ему все победы, и не умрет он, пригвожденный к ограде достойными людьми, а сам будет морально и физически уничтожать достойных людей везде и всюду…
Но хватит предисловий, перейдем к его похождениям.
От своего отца он унаследовал пост местного главаря и с детских лет стал образцом настоящего гаучо, кума-приятеля в одежде цивилизованного человека, утратив вместе с чирипой и пончо все, что могло казаться добродетелями, сохранив лишь известную личную отвагу и щедрость, а вернее, лишь самохвальство существа, которое считает себя выше всех, и пыжится тем больше, чем значительнее те, кого он может или пытается унизить.
Так, например…»
Далее следовал ряд историй, по большей части выдуманных – вроде «отравления» Камино, – где, однако, между строк довольно явственно проступала моя особа, а в заключение говорилось:
«Автор статьи не желает зла ни внуку Хуана Морейры, ни дону Маурисио Гомесу Эррере, ни… многим другим, к чему называть имена! Но он полагает, что пришло время положить конец гаучизму и кумовству, не делать культа из этих призраков прошлого, уважать культуру в лучших ее формах и предпочитать скромное, но истинное достоинство беззастенчивой погоне за успехом. Может показаться, будто автор преувеличивает, но исследование данной личности и многих ей подобных, которое будет проделано в последующих статьях, покажет, что он прав, обличая от имени молодежи эти преступления против отечества.
Внук Хуана Морейры собирается представлять нас в Европе! Почему бы тогда не призвать в правители страны Факундо? Ведь они ничем друг от друга не отличаются».
И подпись: Маурисио Ривас.
Что статья была направлена против меня, явствовало из следующих строк: «Автор не желает зла ни внуку Хуана Морейры, ни дону Маурисио Гомесу Эррере…»
Дело это волновало меня весь день, но я не хотел ни о чем спрашивать де ла Эспаду, хотя и видел, как он с вытянутым лицом, избегая моего взгляда, то уходил из дома, то снова возвращался.
«Что-то он скажет?» – думал я.
К вечеру, уже перед уходом, он, поколебавшись немного, подошел ко мне и отозвал в сторонку, потому что я, как всегда, был окружен друзьями.
– Случилась беда, – пробормотал он.
– Что еще?
– Автор статьи…
– А!
– Да, это мальчик лет восемнадцати – двадцати, и, сдается мне, он…
– Сын Тересы?
– Да, твой сын.
– Ну и дела!.. – воскликнул я, сделав немалое усилие, чтобы рассмеяться. – Но дальше так продолжаться не может. Где он живет?
– Не знаю. Но ты должен поговорить с ним…
– Где его можно увидеть?
– Каждый вечер он ужинает в таверне на улице Карабелас.
– Рядом с рынком? В переулке Меркадо-дель-Плата?
– Да, там.
Из всех помех в моей жизни эта была ничтожнейшей, ведь на «Фейерверк» никто не обращал ни малейшего внимания, однако она обеспокоила и взбесила меня, когда я постепенно пришел к мысли, что от этой нескромности, от этих обвинений зависело все мое будущее… Я надел шляпу и, как всегда, предоставив гостям свободу оставаться или разойтись по домам, отправился на прогулку по самым пустынным улицам, размышляя о том, как следует мне поступить.
Неожиданно для самого себя я оказался на улице Карабелас. Я вошел в таверну. Заказав кофе, который оказался мерзким бобовым отваром, я спросил, не приходил ли дон Маурисио…
– Какой дон Маурисио?
– Ривас. Молодой человек, который здесь ужинает.
– Тот, что пишет «для» газеты?
