— Только тебе я открою тайну: у меня нет сомнений, что победа останется за мной, хотя никто этому не верит и ты сама не веришь. Я подготовился, чтобы в этом году поступить в Инженерное училище, через четыре года я стану инженером — иначе пусть мне перережут глотку! Уже в этом году я буду сам себя содержать, без помощи родных. Ты мне веришь? — Он сильно сжал ее руку и поцеловал.
Мария, крайне пораженная, да, на этот раз она была действительно взволнована, рванулась, оцарапав его больно, но почти в порыве страсти. В последующие ночи она избегала встреч с Хакобо, однако он ловко подстерег ее в церкви и заговорил с ней во время мессы последнего воскресенья октября, да так, что никто этого не заметил (всем он казался таким никчемным, и прихожане подумали — он просто передает ей какое-то поручение от ее дяди).
— Завтра рано утром я уезжаю, ничего у тебя не прошу, не даю тебе никаких советов. Ты свободна. Но мое обещание твердое, навсегда. Если не хочешь, вечером не станем встречаться.
Все же они вечером встретились.
— Я думала, ты бросишь занятия, чтобы нам пожениться, — сказала Мария сухим, равнодушным тоном.
— Если ты меня любишь, мы поженимся, но бросать занятия я не собираюсь.
— Я тебя не люблю, никогда не смогу полюбить.
— Спасибо за откровенность. А я всегда буду связан с тобой обещанием и буду верен тебе, как пес. Вот увидишь.
У них уже не хватило времени сказать друг другу «прощай».
— Если бы все были такие воспитанные, как тот юноша, который гостил в доме Агирре! Тот самый, на которого не обращала внимания Мария, и где только у нее была голова!..
Как и в прошлые годы, нагрянули сюда студенты издалека, приглашенные живущими здесь однокашниками провести вместе часть каникул, и не только без всякого почтения отнеслись к трауру, царившему в селении, но и заставили почти забыть о нем своей шумихой, весельем, амурными делами. От запертых дверей и наглухо закрытых окон отражались крики, громогласные разговоры, похвальба, издевательские прозвища, свист, песни, переборы гитарных струн, — от них содрогались кресты, камни, голые стены; кощунство прыгало по крышам, оскверняя все святое в патио, в спальнях, в ушах женщин и детей, проникая повсюду — сквозь самые узкие щелки, оседая на все пыльной тучей. Шутки, забавы, остроты находили отклик в глубине домов, вызывая улыбки или ссору.
Если бы все были такие, как замухрышка — «Неотесанная душа, Рак-отшельник»! О его встречах с Марией, между прочим, никто не подозревал; ни словом, ни взглядом, ни жестом не позволил он себе ни малейшего нескромного намека.
Как и в прошлые годы, находились любители приключений, которые своими ухаживаниями губили доброе имя той или другой женщины; тщеславные донжуаны, во главе их, как и прежде, были чужаки; они ворошили осиное гнездо сплетен, пересудов, а порой прибегали к бесстыдной клевете.
Как и в прошлые годы, октябрь стал ужасом для родственников местных девушек; случалось, на улицах в ход пускались кулаки, чтобы прогнать нежеланных кавалеров, хотя на этот раз — в отличие от прошлых лет — кровавых столкновений не было. Да кто из отцов, имеющих взрослых дочерей, мог спать спокойно, не поднимаясь при малейшем шорохе глубокой ночью или на рассвете? Они вздохнули с облегчением, узнав, что студенты как будто намереваются уезжать, однако последние дни всегда наиболее опасны: удвоены меры предосторожности с двадцатого по тридцатое октября, когда желание и тоска прибегают к последним усилиям, когда на плечах осенней грусти подбирается ноябрь. Тогда те, кто должен уехать, кто ждал долгие недели, тщетно бродят по унылым улицам — от двери к двери, бродят дни и ночи напролет, побуждаемые пылом юности, надеясь услышать чьи-то слова, прикоснуться к чьим-то рукам, а то и к чьим-то губам; в силуэтах, голосах, шагах идущих из церкви силятся различить фигуру, голос, походку той, кого оставляют на долгие месяцы, возможно, навсегда, или той, что, вероятно, даже не заметила, с каким — почти не проявившимся — благоговением на нее смотрели чьи-то глаза. Поскольку завтра уже уезжать, сегодня им не хочется ни видеться, ни говорить с девушками, достаточно, что те их слышат, ощущают их присутствие, и они уходят, насвистывая модную мелодию, отдающуюся эхом. Однако те, кому удалось сорвать здесь кое-какие плоды, не довольствуются тем, что получили, и желали бы, чтоб им перепало еще — на дорожку; не согласны они, что всему настал конец. Уже ведь переговаривались ночью через замочную скважину? А теперь бы взять за руку, а если это уже было, то погладить руку и плечо, вдохнуть мир оставляемой женщины, еще и еще раз ощутить ее присутствие. А женщины, одетые в траур, сопротивлявшиеся на протяжении недель и недель? Их сердце — часы, медленно отсчитывающие дни и сутки разлуки, когда селение кажется еще более пустынным, замкнутым и скорбным, когда на улицах не слышно песен, нетерпеливых шагов, умоляющего свиста в течение ночи и на заре; когда бесполезно каяться в том, что не удалось подавить соблазны плоти. И в эти последние числа октября многие и многие разрывают круг страха, стремясь навстречу мимолетному счастью, которое завтра, уже завтра, превратится в тень минувшего, в насущный хлеб скорби и угрызений совести, хлеб еже-частного возмездия. Страсти этих бледных женщин преодолевают тройную стену страхов: страх забвения, страх бесчестия, страх вечного греха.
И вот, невольпо преданные похвальбой своих кавалеров, выслеженные ревнивым взором бдительных «сестер» инспектрис и падре-наставника, из конгрегации Дщерей Марии, на общей ассамблее всех ее членов, были с позором изгнаны три девушки — Соледад Санчес, Маргарита Гонсалес и Ребека Салданья, а трем другим «сестрам» сделаны строгие внушения. «А скольким удалось ускользнуть от ока доброго Чемиты?» — лукаво перешептывались падре Меса и падре Видриалес, тогда как злые языки называли другие имена осмелевших, сумасбродных девушек, которые поверили лживым обещаниям студентов, но чудодейственным образом, благодаря магии Вельзевула, не подверглись санкциям падре Исласа, хотя и не удалось им избежать осуждения односельчан. Отлучение от конгрегации может быть на долгое время, даже навсегда. Это позор: селение теперь будет враждебно относиться к ним, от них откажутся друзья, их не станут приветствовать на улицах, их окружит пустота в церкви, словно прокаженных.
Распространился слух, что Хулиан, бывший жених Мерседитас Толедо, неожиданно женится на девушке из Теокальтиче; с ней он познакомился на празднествах в Ночистлане, куда уехал встряхнуться — после того как «не преуспел» у Мерседес.
Возвратившись в селение, Хулиан с гордостью рассказывал всем о предстоящей свадьбе, превознося до небес нравственные достоинства своей будущей супруги.
Старые и новые студенты, уроженцы селения, отсчитывают часы — сколько еще осталось им до отъезда, а и горлу подкатывается клубок. Как хотели бы они вновь пройти, пролететь по улицам, окинуть взглядом линии стен, силуэты крестов, ощутить запахи, доносящиеся из дверей, из патио, из спален, услышать еще раз перезвон колоколов и голоса родных, почувствовать вкус домашних яств, понаслаждаться свежим воздухом и ночными огнями родных мест, втянуть в себя запах дыма, тоскливого дыма от сухой травы, пожираемой огнем на исходе осени! И потому — в поисках всего этого — они слоняются взад-вперед, а глаза, пос, уши, губы, руки и сердце так и стремятся проникнуть во все, прикоснуться ко всему, прочувствовать все; они заходят к родствен» никам и друзьям, окидывают взором окрестности селения, еще и еще раз обегают улицы, прислушиваясь к от» звукам собственных шагов, снова и снова ведут беседы с остающимися. А завтра — как далеко будет все это, близкое сердцу! Наступает час, и, опустив голову, они покидают селение, уже но осмеливаясь еще раз оглянуться на дома, колокольни, очертания родного гнезда, словно никогда сюда не вернутся.
Как восстают против непредвиденного и рокового диагноза, так Мерседес восстала против собственной душевной убежденности в своем девичьем одиночестве.
Селение — с его унылыми колоколами — опустело. Уезжая, студенты уже представляли себе, что здесь будет происходить: торжества памяти благословенных душ чистилища, приезд людей, наживающихся на индульгенциях для верующих, ушедших в мир иной, «Requiem» в исполнении хора падре Рейеса, перезвон колоколов.
Перезвон колоколов напоминает селению о Габриэле, но совсем по-другому звучат колокола!
В беседах оживают воспоминания об усопших. О тех, кто покоится здесь уже много лет или несколько дней, о тех, кто окончил свой жизненный путь в благовониях святых таинств, и о тех, кого ожидал трагический конец. Также о тех, кто умер далеко. И бесконечны, неистощимы истории Лукаса Масиаса, который ходит, как все годы, от могилы к могиле в солнечный полдень второго ноября 1909 года.
