- Февзи не враг! - все остальное из сказанного отцом прошло мимо внимания Олега. - Как ты можешь! Мы с ним дружим два года, он настоящий человек, настоящий друг!
Добрый отец, настоящий советский патриот, быстро оценил ситуацию. Нет смысла перед предстоящим скоро отъездом переубеждать сына, а что касается дальнейших приятельских связей, то они будут под строгим контролем.
- Ну, ну! Я же не против этого твоего, - как там его? Да, Февзи. Наверное, он хороший парень. Я говорю, что вообще вокруг нас очень много не вполне советских людей... Ладно. Ты, давай, сынок, занимайся!
...Прощаясь, мальчики по взрослому обменялись рукопожатием и, улыбаясь, пожелали друг другу удачи, а им хотелось обняться и заплакать. Олег обещал сразу же по прибытии в Ленинград написать другу письмо и сообщить свой адрес.
- Ты сможешь подзаработать денег и приехать к нам. Правда, папа?
Папа криво улыбнулся, а про себя подумал: "Ну, нет, приятель, надеюсь, что я тебя больше никогда не увижу".
О, судьбы, судьбы человеческие!..
Февзи чувствовал себя осиротевшим в очередной раз. Расставание с Олегом он переживал также тяжело, как и кончину матери, когда, казалось, жизнь прервалась, и не понятно было, с кем быть на этой земле, как теперь просыпаться по утрам и засыпать ночью. Так же были оборваны все связи со знакомыми с детства людьми, с родной деревней, с ее говором, с ее обычаями, когда умер Мурат-эмдже. И вот рвутся связи дружеские, даже более, чем дружеские - братские. Вместе было пережито много трудностей, но и много радостных открытий мальчики сделали вместе, вместе читали книги, вместе познавали мир - ведь были неразлучны почти три года!
Февзи удивлял преподавателей ФЗУ своей старательностью. Он до самого конца рабочего дня копался в двигателях, помогал мастерам ремонтировать машины. В отличие от большей части своих учителей, постигших тайны работы двигателей внутреннего сгорания многолетней практикой, Февзи скрупулезно штудировал учебники и часто теперь в случаях, когда мастер становился в тупик перед каким-нибудь капризом механизма, Февзи предлагал решение, которое оказывалось правильным. Не всем это нравилось, но когда пришел срок распределения выпускников по предприятиям области, то по единогласному решению Февзи был оставлен в мастерских училища. Его такое решение устраивало по многим причинам, и первая из них - остаться в вечерней школе, где учителя стали для одинокого мальчика близкими людьми.
Итак, Февзи теперь был не ученик, а помощник мастера, получал какую ни есть зарплату. Жить он перешел в общежитие рабочих, находящееся на первом этаже того же здания, попросился в комнату, где жили пожилые и непьющие мастера, - такие тоже бывают!
Добросовестно выполняя школьные задания по всем дисциплинам, юноша все больше увлекался литературой. Учительница-словесница Ольга Васильевна, небольшого роста привлекательная молодая шатенка всегда с доброй улыбкой на полных губах, тоже с увлечением поддерживала стремление Февзи больше прочитать, лучше усвоить язык. Она составила для него список книг для систематического и последовательного освоения мировой и русской классики, начиная от Гомера и "Слова о полку Игореве". Молодая учительница недавно окончила педагогический институт в Ташкенте и была по распределению послана в Чирчик. Вместе со своей коллегой, учительницей биологии Зинаидой Николаевной, высокой блондинкой с отвислыми щеками, направленной сюда после окончания какого-то областного педагогического института, она жила в комнатке, предоставленной им как молодым специалистам, и каждую субботу ездила к родителям в Ташкент, чтобы утром в понедельник быть опять в школе. Так как вечера в городке занять было нечем, она стала работать и в вечерней школе. Работа с Олегом и Февзи стала для нее наградой за ее вынужденную разлуку с родным домом, с ташкентскими друзьями. Даже в дневной школе, где она числилась главным словесником, не было учеников, с которыми можно было получать радость от преподавания. Теперь, когда Олег уехал, оставался этот странный татарин Февзи, который писал сочинения, достойные лучших учеников столичных школ. Ольга Васильевна часто приглашала Февзи попить чаю вместе с ней и Зинаидой Николаевной. Молодые женщины удивлялись наивной невоспитанности юноши, которая могла быть терпима только в соединении с его скромностью и послушностью. Педагоги решили воспитывать в юноше умение говорить и слушать, культурно есть за столом и подавать женщине пальто, - короче говоря, научить его общению с цивилизованными людьми. Причем если Ольга Васильевна делала это из самых добрых побуждений, то ее коллега принимала в этом участие только из скуки и, главное, всячески подчеркивала это обстоятельство. Сначала натура Февзи, сформировавшаяся в узбекском колхозе и пообтершаяся в общежитии ФЗУ, воспротивилась, было, но разум взял верх, и парень сумел убедить себя, что он, честно говоря, деревенский дикарь, научившийся читать хорошие книги и видеть в этих книгах описание жизни каких-то других, не здешних людей. Оказалось, что манеры, описываемые в книгах, существуют и считаются обязательными, - не верить своей учительнице у него не было оснований.
Прошел один год, заканчивался и второй год с той поры, когда мальчики расстались. Если бы сейчас довелось бы Февзи и Олегу встретиться, то молодой ленинградец был бы поражен происшедшими в его друге изменениями. Между мальчиками наладилась регулярная переписка, и не реже одного раза в месяц Февзи получал из далекого Ленинграда письма, в которых его друг рассказывал о жизни в северной столице. Февзи приносил письма от Олега учительницам, и они вздыхали, читая о ленинградских музеях и других культурных достопримечательностях города на Неве.
Первая трещина в гармоничных отношениях педагога и ученика появилась при следующих обстоятельствах. Ольга Васильевна предложила Февзи участвовать в проводимом ею в дневной школе конкурсе на лучшее сочинение по "Слову о полку Игореве". Февзи внимательно проштудировал произведение и начал свое сочинение с того, что задумал однажды князь Игорь добыть себе славы и напал на половцев, потоптал их, захватил девушек половецких, "помчал их по полю", и еще награбил много золота и других драгоценностей. Решили тогда половцы отомстить Игорю и на другой день разбили войско русское и взяли в плен самого князя... Вопреки обязательному в советской педагогике утверждению, что русские воины несли всегда народам мира освобождение и счастье, Февзи как-то очень уж выпукло описал, как русский агрессор был наказан за издевательства и грабеж - все, между прочим, в согласии с текстом первоисточника. Конечно, расстановка акцентов была не случайна. Февзи распознал в половцах предков своего народа, и обидно ему стало, что комментарии к "Слову" представляют князя-грабителя положительным героем, а жертв его унижают. А Ольга Васильевна была искренне возмущена такого рода оценкой тех давних событий, хотя не показала своего возмущения самому Февзи, а кратко сказала, что он неправильно понял это великое произведение. Вечером того же дня она с горячностью говорила Зинаиде Николаевне, что, мол, как волка не корми, он все в лес смотрит.
- А я тебе всегда говорила, - спокойно ответила та, презрительно скривив маленький ротик, - что ты идеализируешь этого татарчонка. Тем более, что это крымский татарин. А ты забыла, что все они предатели...
На уроках Ольга Васильевна была все также внимательна к своему ученику - для педагога, также как и для врача, все должны быть равны. Но приглашений на чай юноша перестал получать, чем был огорчен и не знал, чем он провинился перед любимой учительницей.
...Распространено мнение, что все миллионы жертв сталинских репрессий были невиновные. Полноте! Так уж бездумно превращать народы Советского Союза в стадо безропотных глупых овечек! Перед Богом, перед совестью, перед порабощенными людьми эти жертвы террора были невинны. Но перед так называемой советской властью, перед коммунистической партией, перед Сталиным и окружавшими его нелюдями многие, - хотелось бы, чтобы большинство! - были виновны. Был виновен Николай Гумилев, вошедший в организацию, целью которой была борьба против большевиков. Был виновен Анатолий Жигулин, будучи еще школьником решивший бороться против тиранической власти. Был виновен и отец Камилла, не сломленный предыдущим тюремным заключением, затем ссылкой, лишением гражданских прав, гласным надзором политической полиции.
Итак, где-то на этажах Лубянки в отделе по борьбе с интеллигенцией, в подотделе по борьбе с интеллигенцией нерусских народов, в крымско-татарском секторе принято было решение повторно лишить свободы этого непокорного и слишком много знающего крымского татарина. Шел 1949 год, когда брали повторно тех, кто был выпущен незадолго до того. Конечно, в том году брали и новичков, но плюс к тому брали ветеранов тюрем и лагерей, тех, кому довелось живыми выйти на свободу после первого ареста. Тоталитарно-репрессивные режимы отличаются своим ханжеством и лицемерием, их функционеры распинаются в своей приверженности к законности и правам человека. "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек" - любимая песня миллионов в те десятилетия, когда по ночным улицам одна за другой разъезжали "черные вороны" - арестантские машины. Все их видели и все слышали стуки по ночам в двери соседей, если пока еще не в свои. Но скажи этим, покуда еще не угодившим под колесо Джагернаута, то бишь под колесо Джугашвили, обывателям, что в любимой ими песне те самые слова не совсем соответствуют действительности, то они с негодованием вам ответили бы, что "каждому свое", что врагам народа вообще нельзя разрешать дышать нашим социалистическим воздухом. Так вот, наряду с тем, что людей брали в домах, на службе, на улицах, в селах без всяких объяснений, а потом без суда и следствия или расстреливали, или посылали на Колыму, все же в некоторых случаях людям предъявляли обвинения, и в основу ставили какой-нибудь бытовой факт, - а как же, у нас ни за что не арестовывают! А если уж арестовали, то человек, безусловно, виновен. Так и говорили: у нас без вины не арестовывают. А каждого приличного человека в этой стране можно было вполне обоснованно обвинить в нелюбви к тоталитарной и преступной власти и арестовать.
