И Святополку видится, как он сядет на киевский стол, станет дела вершить: Новгороду и Ярославу дозволит не платить дань, Бориса вернет княжить в Ростов…
Сладко мечталось Святополку. Но неожиданно за Вышгородом перекрыли ему гридни великого князя киевскую дорогу и повезли в Берестово.
* * *
И день и два держат Святополка в Берестове за крепким караулом. Мечется туровский князь, себя бранит, что поверил великому князю. Письму его, болезни веру дал. Уж-ли не знал коварства князя Владимира? Не он ли брата своего, а Святополкова отца, Ярополка, убил коварно? Теперь вот его, Святополка, та же участь ждет.
В клети полумрак, но тепло, печь горит. Присядет князь на корточки, на пламя глядит, как оно пляшет, и о своей участи размышляет. Святополк себя винит, уехать бы ему к Болеславу, укрыться от гнева великого князя, а выждав смерти его, пришел бы с ляхами власти искать.
Как поступит с ним князь Владимир, ведь неспроста бросил его в поруб. Вспомнил Марысю, гадал, удалось ли ей бежать к отцу? Неужли король не встанет в защиту его, Святополка?..
Месяц грудень огородил Берестово снеговыми сугробами. Святополку слышно, как холопы отбрасывают снег, расчищают дорожки, и он думает, что по таким заносам Владимир не явится в Берестово и сидеть ему в клети до тепла. От таких нерадостных мыслей хоть волком вой. И неведомо туровскому князю, что в Вышгороде тоже в поруби держат Марысю и епископа…
Иногда он подумывал, что, кинув его в клеть, великий князь забыл о нем. Но Владимир помнил, он пришел, когда туровский князь перестал ждать. Сначала Святополк услышал его грузные шаги, потом лязгнул засов, и распахнулась дверь. На пороге встал великий князь.
— Зажги свечу, — велел он гридню.
Отрок внес свечу, удалился. Владимир вошел, уселся на лавку. Суровым взглядом впился в стоявшего у стены Святополка:
— Такой ли я встречи ждал?
Святополк голову потупил, а Владимир свое:
— Почто к ляхам потянулся, короля выше меня чтил?
— Не приемлю попреки твои! — воскликнул Святополк. — Оговорили меня недруги.
— Так ли?
— Ты меня обманом заманил!
Владимир спрятал ухмылку в бороду:
— Нет, Святополк, ты меня предал, но коли бы в Польшу сбежал, Русь предал бы.
— Не предавал я!
— Но ты, сыне, к ляхам льнешь и к вере латинской тянешься. С их голоса говоришь.
— Ты меня сыном назвал, но сын ли я тебе?
Насупил брови Владимир:
— Вот как ты заговорил!
— Аль не правду сказываю?
— Пусть будет по-твоему, не отец я тебе. Но разве посадником посылал тебя в Туров, обделен ты мною был? Знаю, ты великого княжения алчешь, но я волен отдать его тому из вас, кого сам изберу.
— Слышал, ты Борису Киев отдать вознамерился.
— Далеко же слух тот разнесся.
— Ужли не так?
— Может, и верные те слухи.
— Однако по старшинству мне в Киеве сидеть.
Встал Владимир:
— По старшинству, сказываешь? Нет, кому в Киеве сидеть — мое желание, а воля — Божья. Ты же, Святополк, в Туров боле не воротишься, будешь в Берестове, покуда я укажу.
* * *
Путша в Туров не торопился, в Вышгороде задержался. Здесь у боярина хоромы и ключница, молодая, пышнотелая. Славно живется Путше в Вышгороде. Но вот ворвался к боярину Тальц с недоброй вестью. По горнице мечется, шуба нараспашку, шапка, того и гляди, с лысой головы свалится. Брызжет боярин слюной, говорит взахлеб:
— Князь Владимир Святополка из Турова выманил, в Берестове в клети за крепким караулом держит.
Путшу мигом страх пронял, руки и ноги будто чужими сделались. Ну как прознает Владимир, что он Святополку от киевских бояр письма передавал и всякие вести, что он, Путша, заодно с доброхотами туровского князя.
А Тальц к Путше склонился, шепчет:
— Еще известно, жену Святополка с латинянином везут.
И снова по горнице забегал, бородой затряс:
— Ну как Святополк на нас покажет? Надумал бы ты, боярин, как князя Святополка из беды вызволить. Ума-то у тя палата!
Но Путша Тальца плохо слушал, он о своем думал. У него уже первый страх исчез. Он не таил от великого князя ничего, что в Турове делалось, и о том пресвитер Илларион подтвердит, а потому сказал Тальцу:
— Ты, боярин, не семени, послушал бы совета воеводы Блуда. А Святополку бежать надобно к Болеславу.
— И, плетешь такое, — замахал на него Тальц. — Как побежишь, коль караул к нему приставлен.
Почесал Путша затылок, промолвил:
— Надобно иерею Анастасу челом бить, пусть слово за Святополка замолвит.
— Разумно мыслишь, боярин Путша, мы с Еловитом седни и отправимся к иерею.
В горницу вплыла пышнотелая ключница:
— Велеть ли девкам повеселить боляр?
Голос у нее мягкий, не говорит, кошкой мурлычет.
— Не до них, — прогнал ключницу Путша и снова поворотился к Тальцу: — С Анастасом поговорить надобно, к его голосу великий князь прислушивается.
— Да уж так.
— Коли же Владимир княгиню Марысю в клеть заточит, то уж тут король за свою дочь вступится.
— Вестимо!
— Значит, ты, Тальц, с Еловитом иерея Анастаса улещите, а я удумаю, как Болеслава оповестить. Да к боярину Блуду загляну. Еще, боярин Тальц, как-либо дай знак Святополку, в беде его не оставим.
* * *
В Берестово Александр Попович отправился, даже не передохнув с дороги. Накануне приехал в Переяславль гонец, передал наказ великого князя немедля ехать в Киев.
Сытые кони легко несли легкие санки. Кутаясь в шубу, Попович гадал, что за надобность у Владимира Святославовича к нему. Однако, зная великого князя, решил попусту не покличет.
* * *
Где день, где ночь — Святополк уже не замечает. Прошло немало времени, как он оказался в клети. Опустившись на сколоченное из грубых досок ложе, покрытое конской попоной, Святополк дерет пятерней неухоженную бороду. Она отросла, взлохматилась. Длинные волосы, не перехваченные ремнем, рассыпались, а под измятой грязной одеждой тело в баню просится, чешется.
От стражников князю уже известно, что из Турова привезли в Вышгород Марысю с епископом и держат в порубе.
Приходил к Святополку иерей Анастас, просил покаяться в грехах, открыться великому князю, но у Туровского князя ответ один, нет на нем никакой вины. Покидая клеть, Анастас шепнул, что бояре о нем не забыли и на их помощь пусть он, князь Святополк, надежду имеет.
Но чем могли помочь ему бояре?
Зима на весну повернула. На выгреве уже звенела капель, а шустрые воробьи затеивали драки. Святополк ждал прихода Владимира, туровский князь еще не терял надежды на свое освобождение…
И великий князь явился. Следом отрок внес зажженную свечу. Поморщился Владимир:
— Дух от тя зловонный… Садись. Что молчишь? Либо речь нам вести не о чем? Заступников у тя, Святополк, много. Борис просит, Анастас оправдания находит, и даже воевода Блуд ратовал. Ему бы с чего?
Сказал и направился к выходу. У самой двери остановился:
— Ты Борисом в прошлом разе попрекнул меня. Так Борис не токмо нрава кроткого, но и разумом не обижен. В нем кровь византийских императоров. А Русь с Византией соседи. Тебя же отпущу, но не в Туров, в Вышгород. В вышгородских княжьих хоромах жить станешь.
Не успел Владимир клеть покинуть, как Святополк взмолился:
— Вели, чтоб баню мне истопили. Да вместе с княгиней поселили.
— Ин быть по-твоему. Но и в Вышгороде надзор за тобой учиню.
Выбравшись и клети, Владимир закрыл глаза от яркого солнечного света. Долго дышал всей грудью. Потом медленно пошел к воротам. Увидев шедшего через двор воеводу Поповича, остановился:
— Ну вот, Александр, чую, надобно тебе рать вести к Червенским городам. Поведет Болеслав полки на Русь. Непременно поведет!
* * *
Корчма — на бойком месте у шляха, что. тянется из Кракова. Никто не знает, кем и когда построена, поговаривают, будто она здесь с самого сотворения мира, как и ее стареющий хозяин, рыжий, костлявый Янек, с бритым подбородком и пейсиками до самых скул, в грязной, никогда не сменяемой поддевке.
Едет ли кто в город, возвращается, не минет корчмы, заглянет на шум голосов, запах жареного мяса и лука. А в ненастье или в ночь пану и кметю найдут при корчме ночлег и корм коню.
Крытая тесом корчма вросла в землю. От солнца и дождя, мороза и ветра тес потрескался, местами покрылся зеленым мхом. На краю крыши длинноногий аист свил гнездо, привык, не боится людей.
На восход солнца влево от корчмы течет Висла, направо — заросшая кустарником равнина, под снегом белая, в слякотную погоду унылая.
В один из дней, когда небо, сплошь затянутое тучами, сеяло мокрым снегом и дождем и вода мутным потоком растекалась по равнине и шляху, к корчме подходил одинокий монах. Не только сутана, но и кожушок и сапоги его давно уже промокли насквозь, и теперь он брел, не выбирая дороги. Поравнявшись с корчмой, монах остановился, будто решая, продолжать ли путь, либо завернуть, и наконец, надумав, шагнул внутрь.
