— Меня на самое опасное место… Угожу-с, — говорил он, преданными, ласковыми глазами глядя на Желябова. — Андрей Иванович, понимаю-с!.. Они окруженные, с таким великолепным казацким конвоем, а вы с голыми руками…
В Желябове он видел ту правду Божию, которую искал, и так понравился он Желябову, что первое место было дано Желябову, а второе ему, и когда Желябова арестовали, Михайлов стал на его место.
Он стоял, прислонившись к чугунной решетке канала, и уже издали молодыми, зоркими глазами увидел, как из-за здания Михайловского театра показалась карета, окруженная казаками в алых черкесках, и за ней сани.
По каналу проходили люди. Только что прошел взвод юнкеров, прошли матросы 8-го Флотского экипажа, мальчик нес на голове корзину с хлебом. На углу стояли городовые.
«Они оруженные — я безоружный, — вспомнил свои слова Михайлов. — Какая же это правда, когда они не знают, какая у меня, какой страшной силы бомба? Они на лошадях. Царь в карете, что они со мной могут сделать, когда они и не подозревают, кто я есмь и для чего здесь стою… Ведь ахну — ни синь пороху от них не останется. Да и мальчика, пожалуй, прихватит».
И в короткий этот миг все показалось ему совсем иным, чем было тогда, когда он клялся в верности революции…
Кучер на крутом повороте задержал лошадей — было скользко на снеговом раскате. Наступил миг, когда нужно было бросать бомбу.
Михайлов плюнул и быстрыми шагами пошел вдоль канала к Михайловскому саду.
— Везде один обман… — думал он.
Вторым метальщиком стоял тихвицкий мещанин Рысаков. 19-летний молодой человек с грубым лицом, толстоносый, толстогубый, с детскими доверчивыми глазами. Он так уверовал в Желябова, что смотрел на него как на Бога. Он был совершенно убежден, что вот бросит он бомбу, взорвет, убьет Царя, и сейчас же, сразу, настанет таинственная, заманчивая революция — и он станет богат и славен. Тогда — «получу пятьсот рублей и открою мелочную лавку в Тихвине…»
У Рысакова не было никаких колебаний, никаких сомнений.
«Желябов сказал — год исключительный. Голод, язва на скоте. Будет народное восстание, и, значит, мы станем героями, первыми в восстании. Желябов говорил: студенты, интеллигенция, рабочие, — все пойдут на баррикады и нас выручат…»
В этой вере, что «выручат», что он делает геройское и вместе с тем ничем особенным ему самому не угрожающее дело, Рысаков ловко нацелился и бросил снаряд под колеса кареты.
Раздался страшный грохот. Столб темного дыма, снега и земли высоко поднялся в воздухе, из дома по ту сторону канала посыпались стекла, что-то ахнуло в сердце Рысакова. Он бросился бежать, но за ним погнались, какой-то человек в «вольной» одежде схватил его. Сейчас же подбежал городовой с обнаженной шашкой, и Рысакова приперли к краю набережной.
Из облака снега и дыма показался Государь в шинели и каске. Он рукой смахнул снег с полы шинели.
Кучер Фрол Сергеев с трудом остановил испуганных лошадей. Конвойный офицер, ротмистр Кулебякин, с окровавленным лицом, без папахи, соскочил с лошади и побежал к Государю.
— Ваше Императорское Величество, — сказал он почтительно, беря Государя под руку, — вы ранены?
— Я ничего, — сказал Государь, — а посмотг’и, что они наделали!
Государь показал на мальчика, катавшегося в судорогах по панели, и на убитого казака, лежавшего на улице.
— Это кто такой?
— Максимов, Ваше Императорское Величество.
— Цаг’ство ему небесное! Все из-за меня… из-за меня…
Кучер осадил карету. У нее была выбита спинка, но ехать было можно. Полковник Дворжицкий подъехал с санями.
— Ваше Императорское Величество, умоляю вас, — сказал он, садитесь в сани, едем во дворец…
Государь спокойно посмотрел своими прекрасными глазами на полицеймейстера и сказал:
— Погоди…
Фрол снял шапку и сказал со слезами в голосе:
— Ваше Императорское Величество, Царь Батюшка, садитесь, не то злодеи убьют.
Государь махнул кучеру рукой и обратился к следовавшему за ним Кулебякину:
— Кулебякин, там еще казак… Что с ним?
— Это Лузенко, Ваше Императорское Величество, он, кажется, только ранен.
Государь еще раз перекрестился.
— Ужасно, — сказал он, — хуже, чем на войне. Это что же? — обратился он к Дворжицкому, показывая на Рысакова, — этот и бг’осил?
— Так точно. Ваше Императорское Величество.
Государь подошел к Рысакову.
— Ты кто такой? — строго, но не сердито сказал Государь.
— Мещанин, — хмуро, глядя в землю, ответил Рысаков, — Грязнов!
— Смотг’и ты у меня! — Государь погрозил пальцем в белой перчатке Рысакову.
— А где взог’вало? — сказал Государь и пошел к тому месту, где в снегу чернело круглое отверстие воронки взрыва.
Государь был совершенно спокоен. Он знал, что у него есть долг перед убитыми и ранеными, долг перед собравшейся толпой. Он не может ничем показать своего волнения или растерянности.
Кто-то из толпы громко спросил:
— Что с Его Величеством?
— Слава Богу, ничего, — сказал Государь и услышал, или ему только показалось, что он услышал, как кто то мрачно и угрюмо сказал:
— Погоди, еще рано благодарить Бога…
В тот же миг как бы огонь охватил Государя. Страшный грохот оглушил его. Все потемнело перед глазами, все исчезло. Государь ощутил холодное прикосновение снега к лицу, страшную, непереносимую боль в ногах, на мгновение перед ним мелькнуло чье-то совсем незнакомое лицо, и Государь, застонав, закрыл глаза.
Студент Гриневицкий, двадцати одного года, быть может, после Желябова и Перовской самый убежденный в необходимости «акта», сказал: «Погоди, еще рано благодарить Бога» — и, выхватив из-под полы пальто круглую бомбу, завернутую в носовой платок, обеими руками с силой бросил ее к ногам Государя.
Взрывом оторвало Государю обе ноги выше колена, и Государя отбросило к панели Екатерининского канала, где он и лежал в полузабытьи, хватая руками снег и тихо стоная. Этим же взрывом поразило Гриневицкого. и тот лежал без признаков жизни у самой решетки канала.
Толпа в панике разбежалась во все стороны, и прошло несколько мгновений тяжелой тишины.
— Помогите… Помогите! — простонал Государь.
Какой-то прохожий по имени Новиков и юнкер Павловского училища Грузевич-Нечай первыми подбежали к Государю.
— Мне холодно… Холодно, — тихо сказал Государь.
Дна матроса 8-го Флотского экипажа подхватили Государя под разбитые ноги и понесли его к саням Дворжицкого. Они были с винтовками и в волнении и страхе за Государя не догадались оставить ружья, и ружья мешали им нести.
Из Михайловского дворца, где были слышны взрывы, почувствовав недоброе, прибежал любимый брат Государя, Великий Князь Михаил Николаевич.
Государь очень неудобно полулежал в узких санях Дворжицкого.
Великий Князь подошел к нему и, плача, склонился к лицу Государя.
— Саша, — сказал он, — ты меня слышишь?
И будто из какой-то глубокой, могильной дали послышался тихий ответ Государя:
— Слышу…
— Как ты себя чувствуешь?
После долгого молчания Государь сказал очень слабым настойчивым голосом:
— Скорее… Скорее… Во дворец…
Кто то из окруживших сани офицеров или прохожих сказал:
— Не лучше ли перенести и ближайший дом и сделать перевязку?
Государь услышал эти слова и громче и настойчивее, все не открывая глаз, сказал:
— Во дворец… Там умереть…
Государя уложили в сани спиной к лошадям, Кулебякин сел у ног Государя и положил окровавленные ноги к себе на колени и накрыл их чьей-то поданной ему солдатской шинелью.
Государь открыл глаза и узнал Кулебякина. Увидев, что лицо ротмистра было залито кровью. Государь тихо и участливо спросил:
— Кулебякин, ты г’анен?
— Ваше Императорское Величество, что думать обо мне… Царапина и только…
Кулебякин заплакал. Государь тихо пожал руку своего конвойного офицера, закрыл глаза и не произнес больше ни слова.
Когда сани въехали на высокий подъезд дворца и были раскрыты настежь двери, чтобы внести Государя, любимая собака Государя, сопровождавшая его и на войну, сеттер Милорд, как всегда, бросился навстречу своему хозяину с радостным визгом, но вдруг почувствовал кровь и, не услышав голоса Государя, упал ступени лестницы без сознания. Паралич охватил его задние лапы..
Государя внесли в рабочий кабинет и там сначала посадили в кресла, потом переложили на узкую походную койку.
Дворцовый комендант приказал начальнику внутреннего пехотного караула, только что заступившего на посты, Лейб-Гвардии Финляндского полка поручику Савицкому поставить часовых у спальни Государя и никого туда не впускать, кроме членов Царской Семьи.
Вызванные наспех доктора — Дворяшин, врач Лейб-Гвардии Стрелкового батальона, придворный врач Боткин и придворный хирург Круглевский забинтовали ноги. Государь был без сознания.
