Так говорил он до тех пор, пока в притихшем храме не раздался чей-то резкий, переходящий в визг голос:
– Молчать!.. Прекратить чтение проповеди!..
Пастор только сейчас заметил, что на хорах, где недавно прошла крыса, сидит сам Иуда-Ли. Это было так неожиданно, что он в волнении закрыл глаза, а когда снова раскрыл их, то увидел, что хирдовец, расталкивая прихожан, пробивается к алтарю.
Через минуту его уже стащат с кафедры, но минута останется при нем…
Не слушая выкриков Ионаса-Ли, пастор прижал руки к сердцу и сказал:
– Друзья, верьте в дружбу русского народа. Он придет и освободит вас от иуд и предателей, он выбросит из нашей прекрасной страны захватчиков…
Хирдовец уже перелезал через решетку алтаря.
– Не входите в алтарь, – крикнул Кальдевин, – я сам сойду с кафедры…
Через полчаса, в разорванной церковной одежде, он уже лежал на каменном полу комендатуры, пытаясь встать на ноги. Гестаповец без мундира, в одной сорочке, совал ему в рот толстую короткую сигарету.
– Ну как, вы способны продолжать разговор?
– Я еще жив.
– Отлично… Мои солдаты немного перестарались, но и вы должны понять их, пастор.
– Я понимаю.
Он встал и, сорвав церковное облачение, остался в одном костюме. Сигарета раскурилась косо, табак был плохой, и он отбросил ее в угол.
– Итак, раздав карточки тем, кто не участвует в строительстве оборонительных сооружений, вы умышленно подорвали престиж германского командования?
– Да, если хотите, умышленно.
Гестаповец прищурился, поглядел на пастора одним глазом:
– Неужели вы думаете, что мы не заставим их отрыгнуть все, что они успели сожрать по этим карточкам?
Кальдевин промолчал.
– Взрыв на руднике «Высокая Грета» тоже входил в ваши понятия о долге?..
– Безусловно!
– Может быть, вы теперь-то назовете тех, кто помогал вам в этом?
Кальдевин вспомнил лица друзей – Улавы, Никонова, Дельвика…
– Господин офицер, – сказал он спокойно, – есть вещи, о которых простительно спрашивать на допросе, но на которые непростительно было бы отвечать.
– Почему?
Гестаповец придвинулся к пастору, облокотившись на стол.
– Потому что я не квислинговец, я норвежец.
– Квислинговцы тоже честные норвежцы.
– Они ваши честные лакеи, но никогда не были норвежцами.
– Хорошо, но как могло случиться, что вы, образованный человек, окончивший университет в Германии… И вдруг вы…
– Вы забываете, – прервал его пастор, – что я покинул Германию, не закончив богословского факультета. Грохот ваших сапог мешал моим занятиям.
– Это не меняет дела. Всякий, кто хоть раз прикоснулся к земле Германии, должен считать ее священной!
– Вы так думаете? – спросил пастор, и ему стало смешно.
– Так вот я вас спрашиваю: как могли вы способствовать этим бандитам? Ведь вы – священнослужитель, а коммунисты ваши враги, ибо они подрывают основные догматы церкви.
– Это вопрос, относящийся к делу?
– Да.
– Что ж, я отвечу…
Он вспомнил свой давнишний разговор с Дельвиком и сказал:
– В одном, господин офицер, вы безусловно правы: я никогда не могу быть согласен с коммунистами, но моя совесть всегда тянулась к справедливости. И я нашел эту справедливость не в вас, господин офицер, а в коммунистах, которые идут наперекор всему черному и злобному, что несете вы миру. Сейчас коммунисты – мои друзья!..
– Вы знаете, что вас ждет? – хмуро спросил гестаповец.
– Да, знаю. И жалею только об одном…
– Интересно, о чем же может жалеть человек перед смертью?
– Я жалею о том, что умру, не увидев своей родины, любимого народа своего – свободными!..
Гестаповец надел мундир, позвонил и сказал конвоиру:
– Уведите его…
* * *
На рассвете, когда над миром всходило солнце, пастора вывели к морю и расстреляли. Перед смертью он был спокоен, и конвоиров, сопровождавших его до места казни, попросил только об одном:
– Не будем спешить, господа… Сегодня такое замечательное утро, – так пойдемте же медленнее!..
Громадное зарево заглядывало в окна, окрашивало стены в кровавый цвет, – горели соседние деревни, вся Лапландия задыхалась в горьком дыму. Деревни горели потому, что он, Герделер, приказал: «Сжечь!» И вот они горят, и вот эта женщина, фру Андерсон, стоит перед ним на коленях.
– Возьми меня с собой, – плакала она.
– Уходи в Швецию, – сказал оберст. – Финны убьют тебя, если узнают все, и твой значок «Лотта Свярд» не поможет. А сейчас – встань, постарайся снова вызвать на провод Петсамо!
– Хорошо. – Фру Андерсон встала, вытерла слезы, села за аппарат. – Глупо, – сказала она, – глупо вызывать Петсамо, если из Корпиломболо перестали отвечать…
– Твоя Швеция, твоя родина, – усмехнулся фон Герделер.
– Моя родина, она не отвечает мне, – отозвалась телеграфистка, и мрачные тени обозначились под ее глазами.
– Но почему? – спросил оберст.
Фру Андерсон напряженно вращала диск настройки.
Она нервничала.
– Швеция, – сказала она печально, – Швеция видит, как горит ее сосед, Финляндия, и кто поджег ее? – ты!..
– Я всего лишь полковник.
– И ты не поджигал, твои руки не пахнут бензином?..
– Корпиломболо молчит? – строго спросил он.
– Мне все равно.
– А мне?
– Тебе, – ответила фру Андерсон, – плевать на меня, лишь бы Корпиломболо соединило тебя с Петсамо!..
– Вишня, – сказал он, – не сердись, я твоя последняя птица!
– Уходи, – встала она из-за аппарата, – уходи, или… У меня есть браунинг!
– Вот как? – захохотал инструктор. – Тогда покажи мне свой браунинг…
– Ты его не запомнишь, если я выстрелю.
– Ты – тоже, если я покажу тебе маузер.
– Ненавижу… уходи!
– Прощайте, фру Андерсон!..
– Кто-то еще выстрелит, – крикнула вдогонку ему телеграфистка.
– Я – раньше! – закончил фон Герделер и хлопнул дверью.
Остановившись на крыльце, собрал с перил полную ладонь рыхлого снега, жадно проглотил его. К нему подошел с коптящим факелом в руке фельдфебель-тиролец.
– Герр оберст, – спросил он, – а этот дом поджигать?
– Поджигай, только предупреди телеграфистку, пусть вынесет вещи…
По дороге, кивая длинными хоботами стволов, катились зачехленные орудия; вобрав головы в воротники шинелей, уныло брели замерзшие солдаты; дребезжали колесами санитарные фургоны; с закрытыми от усталости глазами покачивались в седлах офицеры когда-то непобедимой армии Дитма…
Засунув руки в глубокие карманы шинели, фон Герделер остановился. Из-под сугроба, наметенного за ночь возле обочины, высовывался острый локоть с бело-голубой нашивкой. Оберст ногой разрыхлил сугроб. Под снегом лежал сельский ленсман, убитый штыками, и, глядя на его ощеренный рот, полный окровавленных зубов, фон Герделер задумчиво сказал:
– Пе-ре-со-ли-ли!..
Да, на этот раз даже он был вынужден признать, что они «пересолили». Поначалу ему тоже казалось, что штык, огонь и петля – это единственное, чем можно заставить финнов смириться с пребыванием немецких гарнизонов в Лапландии. Об этом же говорили и секретные директивы, полученные перед отъездом от генерала Рандулича, который благодаря своей молодости и кипучей энергии оттеснил на задний план страдающего печенью старикашку Дитма. Но скоро оберст убедился, что так долго продолжаться не может; если финны, сорвав договорные сроки с Москвой, пока не выдвигают против них свои войска, то еще одна, две недели – и егерям все-таки придется столкнуться с бывшими союзниками. Фон Герделер взялся за дело: во все лапландские округа полетели его приказы: освободить заложников, пресечь мародерство, установить для населения выдачу продовольствия, спилить виселицы. Двух егерей, обвиненных в изнасиловании жены местного священника, инструктор велел вывести на площадь и расстрелять на глазах населения. Эти двое ветеранов-егерей так и свалились под выстрелами, непонимающе моргая глазами, а финны молча досмотрели казнь до конца, молча разошлись по домам, и… все осталось по-прежнему.
Вот именно! – все осталось по-прежнему, ибо никакой приказ, никакая сила, даже дикая воля фон Герделера не могли остановить этот террор. Наоборот, он продолжал разрастаться, захватывая все новые и новые области. Запылали города, начались облавы на финнов, не пощадили даже нищих лопарских вежей. И это в то время, когда русские, возвращаясь к своим границам, не тронули ни единого волоса с головы какого-нибудь суомэлайнена, который не успел вместе с войсками покинуть карельские земли. Озлобленность финнов достигла предела, и фон Герделер уже имел сведения о том, что на юге северных провинций вспыхнуло кровавое «ляскки каппина» – восстание лесорубов. Теперь ничего не оставалось делать, как усиливать террор, топить в крови любое сопротивление, убивать за недобрый взгляд или слово, брошенное в сторону егерей. Но в ответ на эти зверства финны отвечали тем же.
