К главным воротам, волна за волной, подъезжали все новые и новые татарские всадники. Они оставляли коней внизу, лезли вверх по примёту и осадным лестницам.
Наверху, на каменной стене, шел отчаянный бой. Владимирцы упорно отбивались. Татары схватывались с ними, старались спрыгнуть со стены внутрь города. Русские ратники спешили на место погибших, но бойцов становилось все меньше, а новые толпы татар непрерывным потоком с буйными криками влезали на стены.
Слева от Бату-хана на низком саврасом коне, как неподвижный истукан, сидел широкоплечий, приземистый Субудай-багатур. Он молча смотрел в сторону города, откуда слышались грохот и протяжный вой. Справа от Бату-хана на толстоногом иноходце съежился худой и сутулый темник Бурундай.
– Смотри, джихангир! – Бурундай повернул к Бату-хану желтое безволосое лицо. – Воины хана Гуюка подожгли город с двух концов!
Лицо Субудая перекосилось.
– Воины Гуюк-хана всегда опаздывают! Это не они, а сами урусуты подожгли свой город…
– Что же медлят «непобедимые»? – крикнул Бурундай.
– Не слушай Бурундая! – огрызнулся Субудай-багатур. – Осажденные храбры и упрямы только по утрам. Надо выждать: в полдень сюда приплетутся дрожащие старики в парчовых шубах и поднесут тебе на золотом блюде ключи от города… Да!.. Так всегда бывало и в Китае, и в Тангуте, и в Бухаре, и в Самарканде! Так будет и сегодня здесь!
Но Бату-хан не хотел ждать. Он визжал и бесновался. Его вороной жеребец перебирал ногами, прыгал на месте и порывался броситься вперед.
– Темник Бурундай! Скачи к воротам, проверь, не улегся ли там спать китайский мастер Ли Тунпо?
Бурундай хлестнул плетью. Чалый иноходец стрелой унесся вперед.
У ворот длинный тяжелый таран с железным набалдашником с грохотом выскакивал из бревенчатого сруба на полозьях и ударял в ворота. Полуголые пленные раскачивали таран под равномерный счет:
– Вдарь сильней! Вдарь еще!
Монголы стегали плетьми пленных, понуждая их бить сильней. Некоторые пленные отказались помогать врагам. Монголы их тут же зарубили.
Сверху, из бойниц и из окон церковки на Золотых воротах, в монголов швыряли кирпичи, горящие головни и метали стрелы. Под ударами тарана дубовые створки ворот трещали и наконец развалились. Татары с ликующим воем бросились вперед, сбивая натиском коней встречных защитников.
Узкая улица была загорожена бревнами, телегами, санями, наваленными заборами. Владимирцы встречали татар ударами топоров и тяжелых дубин. Защитники сидели на крышах домов, стреляли из тугих луков, швыряли сверху тяжелые камни… Улицы все более загромождались трупами, но ничто не могло удержать ворвавшихся разъяренных насильников. Они прыгали с коней, сдирали одежды с мертвецов, грабили дома и лавки, снова вскакивали в седла и пробивались дальше. Их маленькие крепкие кони, спотыкаясь, карабкались на преграды, перебирались через бревна, падали вместе с всадниками. Нукеры упорно расчищали путь для следовавшего за ними Бату-хана и его свиты.
Джихангир ехал медленно. Вороной конь поводил ушами, храпел, прыгал через еще двигавшихся раненых. Стоны, дикие вопли и торжествующие крики неслись со всех сторон.
Бату-хан остановился перед каменным собором на главной площади, где толпились «непобедимые». При его приближении воины прекращали грабеж и падали лицом в снег. Бату-хан, не глядя на них, сохранял надменное величие. Изредка хищная улыбка кривила его неподвижное лицо. Он сказал Субудай-багатуру:
– После Булгара и Рязани я беру уже третью столицу!
Субудай прохрипел:
– Да! К концу великого похода монголов на твоем ожерелье будет девяносто девять столиц!..
– Где же обещанные тобой старики с ключами? – насмешливо спросил тонким голосом подъехавший Бурундай.
– Если они сейчас не придут, тем хуже для них! – отвернулся Субудай.
– Тем хуже для них! – повторил Бату-хан. – Я не стану слушать просьбы о милости… Весь город будет вырезан! Сегодня оскорбленная тень хана Кюлькана напьется вдоволь урусутской крови.
Высокий величественный собор, сложенный из белых камней, казался неодолимой твердыней. Около его входных дверей суетились татары, стараясь разбить топорами темные дубовые створцы, украшенные тонкой резьбой. Из собора доносилось плавное протяжное пение многих голосов.
– Что там поют? Где толмач? – спросил джихангир.
– Я здесь! – откликнулся князь Глеб. – Люди, укрывшиеся в соборе, сами поют себе панихиду, чтобы легче было умирать.
Нукеры притащили длинное бревно. Раскачивая его на руках, они стали равномерно ударять в соборные двери и вскоре выломали их.
Пение послышалось сильнее. В темном отверстии под входной аркой показались искаженные ужасом женские лица. В черных куколях с нашитыми на лбу белыми крестами и в черных одеждах, держа зажженные восковые свечи, женщины протяжно пели: «Со святыми упокой!..»
На возвышении посреди собора, в черной ризе, с золотой митрой на голове, стоял епископ Митрофан. Двумя руками он высоко подымал золотой крест, благословляя им на четыре стороны, и кричал звучным голосом:
– Кайтесь, братья и сестры! Настал день судный! Страха не имейте!.. Души убиенных в селениях праведных успокоятся!.. Кайтесь!..
Бледные трепещущие женщины, держась цепью ряд за рядом, в страшной тесноте, широко раскрывая рты, кричали:
– Спаси нас, Господи!.. Каемся!..
Другие продолжали заунывно петь: «Со святыми упокой!..»
Бату-хан влетел по ступеням на каменную паперть, заглянул внутрь собора и бросил толпившимся нукерам:
– Уррагх! Смелые соколы! Перед вами белоснежные цапли и жирные утки. Хватайте их, добыча ваша!
Монголы радостно закричали:
– Уррагх! Кху-кху, монголы!
Двери были слишком узки для толпы теснившихся монголов, желавших проникнуть в собор. Монахи в длинных черных подрясниках встречали их яростными ударами топоров, избивая напиравших воинов. Куча изрубленных тел росла в дверях, закрывая доступ к добыче.
– Огня! – шепнул джихангиру Субудай-багатур.
– Разведите костер! – крикнул Бату-хан.
Нукеры разломали соседние заборы и сложили на паперти огромный костер. Высокое пламя закрыло темный вход. Огненные языки врывались внутрь собора, лизали прочные каменные стены. Из верхних окон собора повалили клубы черного дыма. Сквозь дым и огонь из собора доносилось все то же протяжное заунывное пение, прерываемое отчаянными криками женщин.
Все выше взвивалось пламя, все тише становилось пение. Монголы ждали, пораженные упорством и непримиримостью владимирских женщин.
Последние крики затихли. Донесся одинокий жалобный плач и оборвался. Слышался только треск горевших досок.
Монголы разметали костер и бросились внутрь собора. Они вытаскивали полубесчувственных женщин, волокли их на площадь, вырывали из их рук детей и швыряли в пылающие кругом дома. Они срывали с женщин одежды, набрасывались на них; насытившись, отрезали им груди, вспарывали животы и спешили к своим коням. Нагрузив их узлами с добычей, монголы отъезжали в поисках новой поживы.
Бату-хан сохранял надменное спокойствие, ожидая на площади своей доли «священной добычи».[187]
На разостланных женских шубах росли груды разноцветных ожерелий, серебряных и золотых крестов, запястий, колец и других дорогих украшений. Сюда же бросали парчовые поповские ризы, боярские шубы, серебро с икон, золотые священные чаши. Поверх всего красовалась золотая митра епископа Митрофана.
Сюда же монголы приволокли потерявшую сознание великую княгиню Агафью и положили ее у копыт вороного коня…
Бату-хан равнодушно смотрел, как воины сорвали с нее шелковую одежду, головные жемчужные подвески, красные чеботы с серебряными подковами, складывая все в общую кучу.
– Дзе-дзе! Кто хочет урусутскую красавицу? – спросил Бату-хан. – Уступаю!
– Конечно, темник Бурундай! – закричали, смеясь, монголы. – Бурундай любит больших женщин!.. Смотри, Бурундай, какая грудь: это розовое вымя, как у самой добротной буйволицы!..
Бурундай подъехал к обнаженному беспомощному телу, долго рассматривал его. Чалый конь, опустив голову, фыркал и пятился. Бурундай, кряхтя, слез с коня. Несколько тысячников, сдерживая нетерпение, почтительно теснились полукругом, желая после Бурундая попробовать почетную добычу.
Княгиня Агафья очнулась… Она не плакала, не кричала. Стараясь прикрыть руками свое обнаженное тело, она вся съежилась от стыда и ужаса и остановившимися глазами смотрела на приближавшуюся к ней сухую костлявую фигуру…
Монголы притащили к Бату-хану могучего старика. Он был скручен арканами, но упрямо старался вырваться.
– Джихангир! Ты приказал показывать тебе смелых вражеских багатуров! – сказал подошедший сотник Арапша. – Этот старик оставался последним в доме урусутского бога. Он бился один против всех… Ни дым, ни огонь, ни три стрелы в боку не свалили его…
