Оба старика долго молчали. Потом Чингисхан спросил:
– Благополучен ли был твой путь? Всего ли тебе было достаточно в тех городах, где ты останавливался?
– Сначала меня снабжали всякой едой в изобилии, – ответил Чан Чунь. – Но в последнее время, когда я проезжал земли, где побывало твое войско, всюду еще были видны следы битв и пожаров. Там добывать пропитание было трудно.
– Теперь ты будешь иметь все, что захочешь. Приходи каждый день к моему обеду.
– Нет, мне не нужна такая милость! Горный дикарь живет подвижником и любит уединение.
Слуги принесли кумыс, мудрец от него отказался. Каган сказал:
– Живи у меня по своей воле, как хочешь. Мы позовем тебя для особой беседы. Разрешаем идти.
Чан Чунь поднялся, сложил ладони, помахал ими в знак почтения и вышел.
Вскоре монгольское войско двинулось обратно на север через земли Мавераннагра. Во время пути Чингисхан не раз присылал мудрецу виноградного вина, дынь и разной еды.
Через реку Джейхун войско быстро перешло по искусно построенному на ладьях плавучему мосту и направилось в сторону Самарканда.
Раз во время остановки Чингисхан послал Чан Чуню извещение, что поздно ночью он его ждет для важной беседы.
Когда шум лагеря стал затихать и все сильнее слышались трели лягушек, Ахайя-Тайши привел мудреца Чан Чуня мимо неподвижно стоявших часовых в желтый шатер великого кагана.
По обе стороны золотого трона, в высоких серебряных подсвечниках, горели толстые восковые свечи. Чингисхан сидел, подобрав ноги, на белом войлочном подседельнике, и от круглой лакированной шапки с черными лисьими хвостами лицо его было в тени, только глаза горели, как у тигра. Возле него на ковре сидели два секретаря, знающие монгольский и китайский языки.
Чан Чунь опустился на ковер перед троном и сказал:
– Я дикарь гор и уже много лет упражняюсь в «дао» – учении о наиболее прекрасном и возвышенном. Я люблю пребывать только в очень уединенных и тихих местах, люблю бродить по пустыне или там стоять, размышляя. Здесь же, близ царского шатра, постоянный шум от множества воинов, их коней и повозок. От этого мой дух неспокоен. Поэтому не будет ли мне дозволено ехать по своей воле то впереди, то позади твоего шествия? Для горного дикаря это будет большой милостью.
– Пусть будет, как ты пожелаешь, – ответил каган. Потом он спросил: – Объясни мне, что такое гром? Правду ли мне говорят колдуны и главный шаман Бэки, будто гром – это рычание живущих на небе за облаками богов, когда они гневаются на людей? А гневаются они тогда, когда люди в жертву им приносят не черных животных, как полагается, а животных другого цвета. Верно ли это?
– Небо гневается на людей не за приношения, обильные или скудные, – ответил Чан Чунь. – Гневается небо и не за то, что ему приносят в жертву баранов или лошадей не черных, а рыжих, пегих или белых. Я также слышал ошибочные слова твоих шаманов, будто летом людям нельзя мыться в реках или стирать в воде одежды, катать войлоки или собирать грибы, – из-за всего этого будто бы небо очень гневается и посылает на землю грозу с молниями и громом… Вовсе не в этом состоит неуважение людей к небу, а в том, что люди творят много преступлений… Я, горный дикарь, читал в древних книгах, что из трех тысяч человеческих преступлений самое гнусное – непочтительность к своим родителям. Много раз я замечал в пути, что твои подданные недостаточно уважают своих родителей: сами объедаются на пиршествах, а старых отцов, матерей и дедов морят голодом. И вот за то, что бессердечные сыновья и дочери оскорбляют своих родителей, праведное небо обрушивается на людей, карая их молнией и громом. Позаботься, государь, вразумить и исправить твой народ.
– Мудрец говорит дельно! – заметил Чингисхан и приказал писцам записать слова Чан Чуня и по-монгольски, и по-китайски, и по-татарски, чтобы издать особый закон о почтительности к родителям.[181]
Когда на золотых блюдах были поданы разнообразные кушанья и Чан Чунь взял только горсть вареного риса и немного вяленого винограда, каган спросил:
– Святой мудрец! Давно я хочу узнать, нет ли у тебя такого лекарства, чтобы старого сделать молодым, чтобы слабому влить новые силы? Не можешь ли ты сделать так, чтобы дни моей жизни текли непрерывно, всегда и не знали бы остановки, как беспрерывно текут воды большой реки? Нет ли у тебя лекарства сделать человека бессмертным?
Чан Чунь опустил глаза и молча соединил концы пальцев.
– Если у тебя сейчас нет такого лекарства, – продолжал Чингисхан, – то, может быть, ты знаешь, как приготовить такое лекарство? Или ты укажешь другого мудреца и волшебника, которому открыта тайна, как сделаться бессмертным? Если ты приготовишь для меня такое лекарство, чтобы я мог жить вечно, то я дам тебе необычную, небывалую награду: я сделаю тебя нойоном и правителем большой области… Я дам тебе конскую торбу, полную золотых монет… Я подарю тебе сотню самых красивых девушек из разных стран!
Чан Чунь, не отвечая и не подымая глаз, стал дрожать, точно от сильного холода. А каган продолжал соблазнять его:
– Я выстрою на твоей горе небывалой красоты дворец, какой можно видеть только у китайского богдыхана, и в этом дивном дворце ты будешь размышлять о возвышенном… Мне даже не нужна молодость. Пускай и останусь таким старым и седым, как сейчас, но я хочу много лет, не видя конца, держать на своих плечах великое монгольское государство, которое построил я сам, своими руками…
Каган молчал, пристальным взглядом впился в изможденное лицо мудреца. Тот съежился и, косясь на грозного кагана, заговорил тихо:
– На что мне золото, когда я люблю горы, тишину и размышления? Могу ли я управлять целой областью, когда я не знаю, как управлять собой? Всех прекрасных пленных девушек выдай замуж за благородных юношей. Мне не нужно дворца: размышлять я могу, стоя на камне… Я изучал все мудрейшие книги, какие были написаны самыми знаменитыми китайскими учеными, и для меня больше нет тайн. Я могу сказать тебе точную истину: есть много средств, чтобы увеличить силы человека, излечить его от болезни и оберегать его жизнь, но нет и не было лекарства, чтобы сделать его бессмертным…
Задумался Чингисхан и, опустив голову, долго молчал. Перестали скрипеть тростники писцов, заносивших в книги слова разговора. Слышно было только потрескивание оплывших восковых свечей. Наконец каган сказал:
– У наших монгольских стариков есть поговорка: «Говорящий правду умирает не от болезни», – кто-нибудь от злобы прикончит праведного раньше времени… Потому-то все люди стараются нагромоздить горы лжи… А ты, мудрый старик, проехавший десять тысяч ли, чтобы повидать меня, ты один не побоялся сказать правду, что средства стать бессмертным – нет! Ты чистосердечен и прям. Если у тебя есть просьба – говори! Обещаю ее исполнить.
Чан Чунь соединил ладони и склонился перед каганом.
– У меня просьба только одна, и я приехал через снега, горы и пустыни, чтобы сказать ее тебе: прекрати свои жестокие войны и повсюду среди народов водвори доброжелательный мир!
Брови Чингисхана переломились, потом сдвинулись. Лицо перекосилось. Задыхаясь, он стал кричать так, что у писцов тростинки запрыгали по бумаге:
– Чтобы всюду водворить мир, нужна война!.. Наши старики в степи не зря кричат: «Только когда ты убьешь твоего непримиримого врага, то и вдали и вблизи станет спокойно…» А я не разгромил еще моего старого врага, тангутского царя Бурханя! И вторая половина вселенной еще не под моей пятой… Могу ли я терпеть? Хотя ты и мудрец, но твоя просьба не деловая! Такими просьбами нас больше не обременяй!
Чингисхан приподнялся и, вцепившись в ручки трона, дрожа от ярости, прошипел:
– Разрешаем удалиться!
…Зиму этого года Чингисхан провел около Самарканда. Он не любил тесноты городов и жил в монгольском лагере.
Сперва выпало много дождя, так что вся земля пропиталась водой и проезд стал труден. Потом часто шел снег, и настал такой холод, что множество лошадей и волов замерзло и валялось по дорогам.
Мудрец Чан Чунь жил в бывшем загородном дворце хорезм-шаха «Кек-серай», окруженном садами. Там старец писал стихи. К нему толпой приходили голодные поселяне, у которых монгольские воины отобрали все имущество, скот, жен и детей. Чан Чунь раздавал пожалованную Чингисханом еду и сам варил для просителей кашу.
Глава четвертая
Возвращение монголов в коренную орду[182]
Когда Чингисхан, желая переменить стоянку лагеря, приказал войску двинуться из Самарканда к реке Сейхун, то, по его повелению, старая царица Хорезма Туркан-Хатун, мать шаха Мухаммеда, весь бывший гарем шаха и другие знатные пленные женщины стояли вдоль пути следования монголов; пока все воины не проехали мимо, они громкими голосами пели, оплакивая гибель государства Хорезм.
