Гаскевиче я не забыл.
Он прошёлся несколько раз по комнате.
— Плохо за тебя свидетельствует то, что был уволен со двора, — сказал он, — но я обойду это. Переезжай ко мне на испытание; месяц, два, увидим, можно ли из тебя что-нибудь сделать. Немного научиться, дитя моё, — докончил он, — очень часто хуже, чем ничего не уметь. Те, что всю жизнь учатся, знают по крайней мере то, что ничего не знают, когда тот, кто капельку лизнул, полагают, что съели все умы.
На следующее утро Велш велел мне поселиться в жалкой комнатке тут же рядом. Попрощавшись с Крачковой, я поспешил до дня и перед полуднем был готов к службе.
С напряжённым интересом я ждал этой учёбы, которой жаждал давно, но при вступлении меня ждало разочарование. Дали мне ступу с какой-то вонючей материей для дробления и трения. Названия её я не узнал даже от Велша. Потом он велел мне готовить траву, какую-то другую процеживать водой, мешки чистить, и первые дни прошли на этом.
Я не мог ничему научиться, потому что он не говорил мне ничего, кроме тех нескольких слов, которые были обязательно нужны.
Я сам потом из надписи на банке узнал, что однажды растирал Bolus armenius; другим я помогал делать пластырь, который имел название Urguentum currosivum, потом мы делали другой Urguentum fuscum, но для чего они должны были служить, осталось для меня тайной.
На одной полке стояли в ряд лекарские вина: de Boragine, et buglossa, citoniorum, Alkenkengi, Enfrogine, deopilationis и т. п. Я выучил только их названия. Велш видел во мне слугу, но ученика знать не хотел ещё.
Полагая, что он испытывает меня таким образом, я был терпелив. Часть дня, когда доктора дома не было, была для меня свободной; но если бы я и хотел заглянуть в его книги и самому попробовать немного просвятиться, мне это было так строго запрещено, что я не решался коснуться ни одной.
Велш мало на меня смотрел, ещё меньше говорил, давал приказы, смотрел за их исполнением, часто торопил, не хвалил никогда. Всё это я должен был терпеть, потому что верил, что когда пробьёт мой час, он допустит меня в святая святых.
Этим, однако, вовсе не пахло.
Жизнь я проводил грустно. После отвлечённости, какую приносил каждый день на дворе, после общества весёлой молодёжи, удобств, какие мы имели, тут царило почти монастырское молчание, пост и бедность. Но как же я на это мог жаловаться, когда сам Велш также жил кашей, рыбой, тонким и молочным пивом, и хлебом чёрствым и чёрным?
Только то, что в его пище было лишним, шло ко мне, и только когда Велш не обедал в Коллегиуме, отдавали мне его порцию. У меня было немного денег и я спасался от голода, что-нибудь принося себе от продавщиц.
Всем развлечением мне служило то, когда я, подхватив какой-нибудь рецепт, украдкой мог попробовать сам приготовить некий медикамент. Так сначала я научился от одного из цирюльников, заплатив ему в секрете, производить тот наиболее фундаментальный продукт для всех них — Emplastrum de lapide calaminaris.
Другой мне продал очень эффективный секрет: Cervarii; но этот я должен был скрывать перед Велшом. Также названия всех лекарственных вин и разных ингредиентов я усердно себе записывал.
К счастью, может, в мою комнатку Велш не заглядывал, потому что эта моя преждевременная жажда науки, наверно, была бы сурово наказана.
Признаться ли мне? Как с очень большой горячностью я льнул к этому мастеру и к источнику, так теперь после немногих месяцев меня охватила усталость и непередаваемая антипатия. Жизнь мне опротивела, тоска мучила; я чувствовал, что для этого хлеба и призвания был не создан, или дорога, которой шёл, не подобала мне.
Я жадно смотрел на книги, прикоснуться к которым мне было нельзя, так же, как жаждущий глядит в колодец, когда не может из него зачерпнуть. Я говорил себе: «Когда же это кончится?» Велш не обращал на меня внимания, я спрашивать его не осмеливался.
Всем моим утешением было то, когда, в свободные часы вырвавшись в город, счастливым случаем мог встретить или Задору, или Марианка, или кого-нибудь из прежних товарищей. Пока продолжалась зима, я ходил к художнику Великому поглядеть на его работы и побеседовать с ним, но с весной он начал снова работать в замке, а туда доступ мне был запрещён.
Те, что раньше меня знали весёлым и любознательным ко всему, с трудом теперь меня уставшим и молчащим могли узнать. Доходило до того, что от отчаяния я думал бросить мастера и идти куда-нибудь в свет. Но куда?
Не всегда даже я мог встретить прежних моих товарищей, потому что король, королева, двор переезжали из города в город, замок какое-то время пустовал.
Пришли весна и лето, а меня это бремя новой жизни всё больше донимало. Я теперь хорошо чувствовал, что был или рождён для иного поприща, или привык с детства к живому обращению среди людей, а в этой монастырской тишине я сох.
Велш, казалось, даже не видит того, что я похудел, пожелтел и ходил как с креста снятый.
Однажды, когда он отправил меня с лекарством под Флорианские ворота к купцу, который серьёзно болел, а я от него возвращался с опущенной головой, в посеревшем кубрачке, случилось, что я встретил на дороге короля, возвращающегося из путешествия.
Он ехал на коне и оглядывался во все стороны; мне казалось, что он бросил взгляд на меня и на какое-то время задержал его. Я стоял, сняв шапку, он быстро меня миновал. Задора, который ехал при возах, спешился, чтобы поздороваться со мной. Счастливый человек цвёл здоровьем и весельем, так ему на свете хорошо было.
Увидев меня, он аж крикнул над убожеством, в каком меня нашёл.
— Ты до смерти замучаешься! — воскликнул он. — Брось к чёрту эти глупые медикаменты! Тебе нужно коня, движения, свободы. Достаточно поглядеть, чтобы понять, что ты, учась лечить, сам болен…
Он советовал мне бросить доктора, а искать дворской или рыцарской службы. Но легко это было сказать.
В шляхту, как другие, я подаваться не хотел. Слишком гордым я был, чтобы лгать, а нешляхтичу, неуверенному в происхождении человеку почти все дороги были закрыты. Даже в костёле доступ к высшим должностям был закрыт. Оставался монастырь, какая-нибудь мещанская профессия, или ремесло. По большей же части даже цеха не принимали подмастерий, которые не могли доказать законного рождения. Это моё сиротство убивало меня.
Поэтому я сам не знал, куда направиться.
