– Татары? – Дурно было Федьке, тошно, спрашивала из потребности хоть что-нибудь говорить, шевельнуться.
– В костер его положили. Ногами.
– Татары?
– Почему татары? Наши.
Черные, бездонные в своей черноте глазницы обратил он к ней, улыбка обратилась оскаленным черепом.
– Кто ваши? – во внезапном прозрении вскричала Федька. – Кто ваши?
Он захохотал, переливаясь телом, меняясь на глазах в мохнатое и когтистое, жуткий, лающий хохот покрывал свист бури.
Прыжком припала Федька вниз и увидела под столом копыта. В безудержном восторге он стучал по полу, поднимая костяной грохот грязными, в зеленой тине копытами.
– Угадала! – ревел черт. – Угадала!
– Господи! Пресвятая богородица! Отче наш! Боже, помоги! Я стреляю! Святые угодники! – истошно кричала Федька, бросив саблю, обеими руками перехватила пистолет.
Красный огонь метался по комнате, пух и перья секли глаза, ветер валил, она не могла прицелиться.
– Не шути! – кричал черт, закрываясь длинной черной ладонью. – Я ухожу! Всё!
Едва удавалось Федьке подвести ствол на цель, порыв ветра сбивал ее, и она барахталась в плотном ветре, сцепив зубы, заряженная яростью, метила выстрелить.
Неистово сотрясались двери, что-то падало, рушилось, черт на полу торопливо сверлил пальцем дырку, с хрустом шла желтая стружка, палец быстро ввинчивался в половицу.
– Я ухожу! – кричал ей черт, вынимая из дырки палец.
Она нажала спуск – снопом полетели искры – пистолет осекся.
– Я ухожу! Всё! – беспокойно бормотал черт, затягиваясь в узкую дырку по пояс. – Я вернусь! – голова и плечи его, переливаясь снизу в шнур, еще торчали над полом. – Каждую ночь приду! Как услышишь, бык ревет – это я! – был последний крик. – Это я! Это я!.. это я… я…
Дыра на полу со стружкой вокруг нее, я-я-я-я… – замирал падающий голос, проваливался под землю и растворялся.
Погасла свеча. Мрак. Федька сидела на полу, перемогая ужас. Слабо мерцали фитили на пищалях, и понемногу она стала кое-что различать. Отыскав огарок, Федька зажгла его от фитиля и подняла над головой, осматриваясь.
Дыра в полу затянулась, исчезла. Ставни заперты, и все на своих местах. Она приложила ладонь ко лбу: лоб был горячий и ладонь горячая, душно, жарко и не поймешь что. Она закрыла глаза, постояла, покачиваясь, а когда открыла – ничего не переменилось.
Морок! – поняла Федька. – Блазный обман и обольщение. Соблазн. Это было наваждение, мара?, а теперь она пришла в себя. Очнулась или проснулась. Или что-то еще с ней произошло, отчего она опамятовалась. Душно в комнате, угарно.
Другую свечу, последнюю из запаса, Федька поставила перед божницей, отвесила лицам в мерцающих окладах поклон, перекрестилась. Потом обошла стол и на полу у печи обнаружила саблю.
Обмотанную красным ремнем.
Стараясь не пугаться, остановилась. Она помнила все, в подробностях, слово в слово могла бы пересказать похождения Нечая в Диком поле… Да только Нечая ли? Черта? Но сабля-то была Нечаева и покоилась в том положении, в каком видела ее здесь Федька и прежде. Точно так же до мельчайших складок замотан ремень.
Федька нашла на лавке пистолет и решилась проверить боевую пружину. Спущена. Как если бы Федька стреляла в черта, а пистолет осекся… Подушка цела, а ставни заперты. На запоре дверь.
Хмуро сведя брови, Федька засыпала полку порохом, завела пружину и постояла в задумчивости, опираясь зубами на обрез дула. Трудно было что сообразить, и голова тяжелая.
Стучали.
Было ли это наваждение?
Стучали как будто въяве. Стук доносился со двора, издалека, и стучали отчетливо, без утайки.
Федька замоталась поясом, чтобы было куда сунуть пистолет, сдвинула складки рубахи на грудь и пошла открывать.
Холодный воздух на крыльце опьянил ее свежестью. Тихая покойная ночь. Вызвездило. В голове словно бы прояснилось. Оставалась только не лишенная приятности слабость. Стучали в ворота. Звук был чистый и недвусмысленный.
– Кто? – крикнула Федька.
– Прохор Нечай! – послышался ответный крик. – Саблю, видишь какое дело, забыл. Вечером вот оставил.
Без гнусных, чертовых ужимок – Нечай.
Смутило ее, что голова возвышалась над частоколом – нужно иметь сажень с лишком росту, чтобы заглянуть поверх ограды. Ни один человек не бывал таким, и Нечай, определенно, не великан.
– Ну что? Пусти! – говорила над частоколом голова.
Не вытащив еще пистолет из-за пояса, Федька нащупала спуск.
И вдруг осенило: на лошади Нечай! Ух ты, господи! Только-то и всего: на лошади! Федька быстро спустилась во двор, отворила, ничего больше не спрашивая. Нечай соскочил с коня, взял за узду заводить. Маленькая ногайская лошадка прошла калитку, звякнули стремена.
– Я саблю забыл, – повторил Нечай, оглядываясь на Федьку.
Подчиняясь неясному беспокойству, она все же высунулась на улицу, убедилась, что никто там не притаился – а кто бы это мог быть? – и задвинула засов.
– Проша! – сказала она горячо. – Честное слово, я рад, что ты вернулся. Это просто везение – саблю забыл. Надо же! Правда! Я очень рад. Мне, Проша, плохо, – слова рождались произвольно, и ей ничуть не было за них стыдно. Только удерживала себя, чтобы не взять Прохора за руку, не пожать горячо, не стиснуть. – Знаешь, Проша, посиди со мной до утра. Все равно ты пришел. Пожалуйста. Я совсем один, я один, Проша, плохо мне. А ты, Проша, добрый. Я сразу это увидел. Ты добрый. И не думай… прости… – Он молчал, Федькиной пылкостью смущенный. Но она не могла остановиться, не заботилась о том, как он это все примет. – Прости, я вчера что-то не то… Глупо себя вел и мне совестно. Право. Прости.
– Да что ты, болезненный мой, за что же прощать?
– Ты хороший человек, я знаю. Я сразу это понял, сразу. А потом только убеждался в том, что и без того знал. Понимаешь?
– Мудрено, – отозвался Прохор, испытывая неловкость.
– Это не имеет значения, ровно никакого, пустяки. Мы почти не знакомы, и ты не можешь мне доверять. Но я постараюсь заслужить. Я преданный, я сумею заслужить, понимаешь? – Тут она запнулась – не потому, что ждала ответа, просто вздохнуть. И еще она чувствовала, нельзя проговориться, нельзя говорить: «я ласковый… я ласковая, я нежная… хочешь, я тебя поцелую? – чуточку поцелую». Этого нельзя. Она перевела дух, и не сразу после этого поняла, о чем же тогда говорила и о чем говорить, если этого-то как раз нельзя. Прохор молчал. – Ты ведь посидишь со мной? До утра. Я постелю – выспишься. Только не уходи.
– Лошадь поставить, – просто сказал Прохор. Он стоял, опираясь на холку. Конь вздрагивал под рукой. Низенькая лошадка, бахмат. Грива черная, очень длинная, стоило лошадке опустить голову, пряди легли на землю.
– Что грива такая? – спросила Федька, принимая повод.
– А, там у всех такие! – равнодушно отмахнулся Прохор.
Стукнуло сердце. Стиснув узду, Федька бросила взгляд на сапоги Прохора. Обыкновенные сапоги. Но стукнуло сердце и колотилось, надо было унять. Она прикрыла глаза, разомкнула горячие губы. Постояла, не выпуская повод, и снова глянула вниз, увидела человеческие ступни.
У лошадки вместо копыт.
Четыре человеческие ступни вместо копыт.
Босые.
Требовалось присутствие духа, чтобы даром себя не выдать – не отпрянуть, не застыть бесчувственной чуркой. Мысли спутались, дыхание остановилось. Все, что Федька сумела, – безмолвно потянуть повод, увлекая лошадку. Черт – жабья кровь – настороженно наблюдал. От него тянуло холодом, точно от склизкой глыба льда в погребе. Не было в нем ничего от живого Прохора – мерзлые, будто у трупа, руки и жабье, шершавое лицо.
Теперь Федька отметила и то, как беззвучно, мягко идет лошадка босыми, наверное, сплошь мозолистыми, израненными ступнями. В огромных глазах ее отражалась луна и темный подлунный мир, ломаная граница светлого и черного искажала влажную выпуклость. А на щеке мерцала слеза. Лошадка сама остановилась возле коновязи, и, когда Федька, собой не владея, выронила повод, она ткнулась теплыми губами в ладонь – поцеловала.
– Что ты возишься?! Коленом под брюхо! – пробурчал черт. Лошадка передернулась кожей – она понимала.
Нужно было отвечать, не молчать, и Федька начала разговорные слова говорить, не очень сообразуя одно с другим и соображая, что к чему.
– Да! Вот как, выходит это, Проша! Вот ведь лошадь же! Хороший бахмат! Рублей восемь отдал.
– Кляча эта? Полтины не стоит.
– Расседлать?
– Не съемное седло-то.
– За полтину? А продай.
– Купи.
– Ага! Удобно: сразу с седлом. Вот бы водочки сейчас, Проша, а?
– Водочки? – После недолгой заминки черт протянул руку, и хоть не достал немного до переметной сумы, шагнуть поленился, рука его слегка вытянулась, вершка на два так, пальцы, каждый сам по себе, точно клубок змей, распутали узел. И черт из очевидно пустой и впалой только что сумы извлек большую, на полведра сулею – кувшин с водкой.
