Конь, выбравшись наконец на песчаный склон, радостно заржал, и, словно бы рожденная этим конским зовом, из хижины выползла на свет Божий странная фигура. Это был невысокий, в лохмотьях, человек. Вместо корзна висела на нем какая-то лубяная рвань, долженствовавшая защитить его, наверное, от дождя, а может, служила ему одеждой и в зимнее время. Ярослав подъехал ближе. Он не хотел здесь видеть ни одного живого существа, кроме той, ради которой поехал в лес, поэтому в душе у него не было ни капельки милости или сожаления к этому ничтожному оборванцу. Не разжалобили князя ни добрые, почти детские глаза незнакомого, светлые, как весенний день, ни взлохмаченные рыжеватые волосы, прикрывавшие его изнуренное лицо, ни подобие оружия, находившегося в правой руке этого жалкого человека, — обожженная с одной стороны острая палка, которая, вероятно, должна была служить копьем.
— Кто такой? — грозно спросил князь, едва не сминая человека конем.
— Ловище… присматриваю… — неожиданно звонким, молодым голосом ответил тот.
— А почему такой… растерзанный?
— Потому как только у волка золотая головка, — смело взглянул тот на князя своими невыносимо ясными глазами.
— Холоп! — гневно крикнул Ярослав, вздыбливая коня над стариком. — Да ведаешь ли ты?..
Он не успел закончить, потому что открылась тяжелая, из грубых досок, дверь хижины и на пороге появилось белое видение.
Она стояла, несмотря на холод, в одной полотняной сорочке. Из просторного выреза нежно выглядывала тонкая прекрасная шея, ничем не покрытая русая головка небрежно выдвигалась под дождь; будто обрадовавшись, дождь пустился еще сильнее, щедро лился девушке на голову, стекал по лицу, по шее, свободно проникая в широкий вырез, так, что князю захотелось броситься и прикрыть девушку от холодных струек дождя, ему хотелось схватить ее в объятия, внести в теплую хижину, понести на край света.
Ярослав забыл о старике, не попытался даже догадаться, что это мог быть отец Забавы, — он просто проехал мимо него, как мимо столба или куста, спрыгнул с коня и, как-то неловко сцеживая горстью воду с бороды, подбежал к Забаве.
— Снова приехал? — без удивления отметила девушка.
— Здравствуй, — сказал князь.
— Чего забрел в такую непогоду? — Она открыто насмехалась над ним.
Ярослав растерянно молчал.
— Так что поведаешь? — уже суровее спросила девушка.
— Может… — Князь не знал, что и говорить. — Может, хоть воды напиться дашь?..
— Вон ее сколько, воды, — повела она рукой и сама уже лоснилась от воды.
— Намокнешь, — напомнил ей Ярослав.
— Не глиняная.
— Простуда возьмет…
— Пусть она врагов моих возьмет.
— А разве есть у тебя враги?
— А у кого их нет? Это и не человек, если у него нет врагов.
Он удивился ее прозорливости: о том же самом и он думал вот уже несколько дней.
— Не стой на дожде, — сказал Ярослав почти умоляюще.
— А ежели хочу стоять!
— Холодно ведь.
— А раз холодно — сделай мне тепло, ежели ты такой!
Чувствуя, что делает величайшую глупость, на которую он только способен, Ярослав подошел к Забаве, резким движением снял с себя кожаный плотный плащ, которым защищался от дождя, набросил его на девушку, а сам остался в своей дорогой княжеской одежде, вероятно, имея смешной и жалкий вид: стоит под дождем бородатый человек в шитом золотом корзне, в цветных, усыпанных жемчугом сапогах, с драгоценным мечом, с драгоценным же охотничьим ножом на широком поясе, разукрашенном тяжелыми серебряными вещицами.
Однако сначала было у него ощущение одной лишь приятности доброго дела, сначала он в полнейшем забытьи смотрел на девушку, весь отдавшись во власть темного течения страсти, а мысль о себе, чувство неловкости и стыда появились позже, когда позади зафыркали кони, зашлепала в ручейке вода под копытами, раздался отталкивающе знакомый голос Коснятина:
— Пресветлый княже, насилу нашли тебя!
Ярослав повернул к посаднику потемневшее от ненависти лицо. На него смотрели мертвые глаза оленя, переброшенного через луку седла Коснятина. Забава с любопытством переводила взгляд с князя на посадника, ждала, что же будет дальше.
Но в разговор вмешался третий, о котором все забыли. Мохнатый, ничтожный человечек протиснулся между князем и посадником, который силился слезть с коня, но никак не мог высвободиться от тяжелой оленьей туши.
— Так ты князь? — спросил старичок Ярослава. — Почему же не поведал, я бы на колени перед тобой упал. А теперь поздно. Расхотелось.
— Убирайся с глаз, Пенек, — посоветовал ему Коснятин.
— А почему бы я должен уходить, ежели это моя хижина?
— Может, и девка твоя? — Коснятин наконец слез с коня, прилаживая на плечо тушу оленя.
— Моя! А только тебе — дудки! — Пенек выставил мохнатую дулю, издалека показывая ее посаднику.
— Не болтайся под ногами: раздавлю! — прикрикнул на него посадник, неся убитого оленя к князю. — Кланяюсь тебе, княже, этим оленем…
Ярослав понял, что строгость здесь неуместна, нужно было свести все приключение К шутке, поэтому он уступил дорогу, кивнул на Забаву:
— Подари своего оленя девушке.
Посадник, обрадованный тем, что князь не стал отчитывать его за назойливость, за преследование (ибо как иначе можно было объяснить его появление в лесу после того, как Ярослав пожелал ехать на охоту без какого бы то ни было сопровождения), положил оленя к ногам Забавы, поклонился девушке:
— По княжьему велению. Дарим тебе.
— А зачем он мне?
— Княжий подарок, — степенно напомнил Коснятин.
— Бери, глупая девка! — прикрикнул Пенек.
— Князь наш щедрый, — сказал посадник.
— А пускай бы князь и освежевал, — засмеялась Забава.
— Сделают это за нас, — сказал солидно Коснятин.
— А я хочу, чтобы князь, — упорно повторила девушка.
— Ежели так, я и сам могу. — Посадник знал крутой нрав Ярослава, боялся вспышки, которая могла вот-вот разразиться.
— Нет, пускай уж сам князь. Или, может, не умеешь, княже? Отец, помоги нашему…
— Не нужна помощь, — сказал просто Ярослав.
— Княже, — укоризненно промолвил посадник, — как же так?
— Моя забота!
Варяги соскочили с коней, чтобы внести оленя в хижину, однако Ярослав остановил их движением руки, сам взвалил себе оленя на плечи, легко понес его к двери.
— Открывай! — крикнул он Забаве.
Ярослав чувствовал себя молодым и сильным, как олень в непроходимых пущах. Звонкая сила струилась у него в каждой жилочке. Не было никого на свете. Только он и эта девушка — словно Божий дар и бессмертный грех!
— Несите еловые ветки! — крикнул он варягам и посадниковым ловчим, а Забаве велел: — Разведи большой огонь! Костер! Побольше огня!
Он смело разрезал шкуру убитого зверя, умелыми движениями принялся свежевать тушу. Пахло хвоей от подстилки, сделанной варягами, а ему казалось, что это запахи Забавы. Варяги принялись разводить костер посредине хижины, шипела вода на мокрых дровах, густо стлался едкий дым, а перед взором Ярослава из этого дыма вставал образ девушки, до поры до времени находящейся где-то в противоположном углу. Дрова разгорелись, Коснятин велел принести бочоночек, полный крепкого меду, достал из-за голенища окованный серебром рог, первому поднес князю, но тот плечом указал на Забаву, девушка отказываться не стала, осушила рог, обтерла губы, сказала:
— Вкусно.
Дрова трещали, пламя взвивалось до самого потолка, в хижине стало светло, выпили, чтобы согреться, и князь, и Коснятин, и варяги, и ловчие, перепало и Пеньку. Ярослав быстро разделывался с оленем, Забава, отойдя еще дальше, расчесывала простым деревянным гребешком волосы, они пахли, наверное, дождем, лесом, чистотой и еще чем-то. чем только могут пахнуть волосы такой небывалой девушки. Князь добрался уже до оленьих внутренностей, его руки натыкались на комки загустевшей крови, прикасались пальцами к теплому, скользкому, страшному в прикосновении, потом небрежно выкладывал внутренности в подставленную Пеньком большую глиняную миску, вырезал из туши самые сочные куски и передавал их Забаве, причесанной, умытой, свежей, в сухой полотняной сорочке, умело подоткнутой так, что не мешала она двигаться и одновременно открывала всю привлекательность девичьей фигуры. Коснятин наливал меду еще и еще, Забава с помощью Торда принялась жарить оленину на огне. Ярослав заканчивал свою тяжелую и хлопотную работу, теперь у него была возможность чаще посматривать на девушку, видел ее крепкую, словно точенную из тяжелого драгоценного дерева фигуру, ее обнаженную до локтя руку, упруго мягкую и одновременно сильную, сердце у него сжималось при виде пламенных отблесков на лице Забавы; с каждой минутой он становился моложе и моложе, вконец одуревшим, ошалевшим, а тут еще Коснятин — то ли захмелел, то ли прикидываясь захмелевшим, — развалился на зеленых еловых лапах возле огня, подставил к пламени свои дорогие сапожищи, так что из них заклубился пар, и затянул сочным басом:
