— Вот то-то и удивляет меня, что ты только тогда на это обратил внимание, когда я тебя к этому подвел, — тихо и совсем уже растерянно признался Пилат.
Максим молчал, разглядывал пальцы и на Пилата не смотрел.
— Венок ведь из сельдерея тоже пропустил, — вдруг почти с ужасом произнес префект Иудеи.
— И что из этого? — сердито спросил Максим.
— Он спрашивает! — в отчаянии воскликнул Пилат. — Он, тонкий знаток различных религиозных символов и великий толкователь самых двусмысленных политических знамений, он, Корнелий Максим, который только что просветил меня и объяснил, что душистый сельдерей означает посвящение в Великие Элевсинские мистерии, в которые когда-то посвящен был сам Геркулес… — Не окончив фразы, Пилат перестал восклицать и заговорил тихо, спокойно и коротко: — Смотри. В Масиллии при загадочных обстоятельствах умирает Луций Цезарь. Через два года гибнет от раны Гай. Потом убивают Агриппу — последнего сына Юлии. И сама Юлия гибнет. А «повар», то есть Сеян, выходит к гостям в «венке из сельдерея»… В какие мистерии его посвятили? И кто посвятил?!
Максим поднял глаза и посмотрел на Пилата так, как обычно смотрит человек на человека, ничего специально не разглядывая и свое разглядывание не подчеркивая.
— Я не знаю, в какие мистерии его посвятили, — скучным голосом ответил Максим. — И совсем не уверен, что этот венок у «повара» на голове означает именно посвящение.
— А что, по-твоему, означает? — быстро спросил Пилат.
Лицо Максима стало как будто обиженным, но в карих глазах не было ни малейшей обиды; в них зарождалось удивление, пока очень легкое и малозаметное.
— Всего не истолкуешь, — сказал Максим. — Если прикажешь, давай снова вернемся в самое начало и вместе попробуем толковать.
— Обязательно вернемся! — поспешно согласился Пилат. — Но не к Юлии и ее выродкам, а к Германику, которого ты так бегло и поверхностно пытался истолковать, что я, честно тебе говорю, чуть было не обиделся на тебя…
— А ты спрашивай о том, что тебя интересует, и я постараюсь тебе ответить, — сказал Максим, всё с большим удивлением глядя на Пилата и теперь уже без обиды на лице.
— Германика кто убил? — прямо спросил Пилат.
— Во сне? Или на самом деле? — Максим грустно улыбнулся.
— «На самом деле» — мы никогда этого не узнаем. На самом деле можно знать только тогда, когда сам при этом присутствовал.
— Ну да, — кивнул головой Максим и устало спросил: — А ты разве не знаешь, что я присутствовал?
— При чем присутствовал? — Пилат нисколько не удивился.
— Присутствовал при осмотре тела покойного. Никаких признаков отравления не было обнаружено.
— Значит, умер естественной смертью?
— Так именно выглядело. Ни малейших следов яда… Со мной, кстати, был один старик — из Египта, давнишний сотрудник моего отца, крупнейший специалист в области отравлений, едва ли не лучший на всем Востоке.
— Значит, не Пизон отравил? — спросил Пилат.
— Я ж говорю: никаких следов. И потом…
— Что «потом»?
— Пизон всегда действовал открыто… Отменить приказы Германика — запросто. Возразить самому цезарю — тоже мог и не раз возражал. Слишком высокого был о себе мнения. И никого никогда не боялся… Тайные отравления — не его жанр. Помню, однажды выхватил меч и на глазах у когорты почти пополам разрубил войскового трибуна…
— Ты был знаком с Пизоном?
— Разумеется. Отец мой, Афраний Максим, возглавлял тогда службу безопасности при наместнике Сирии. То есть при нем, Гнее Пизоне Старшем. Они очень тесно сотрудничали. Я был при отце заместителем.
— Отца твоего конечно же отстранили от должности?
— Его наградили обширным поместьем неподалеку от Селевкии, а на его место поставили меня, его сына. Старик остался доволен… Да, в общем-то отстранили. У нас тогда много голов полетело из тех, кто был близко знаком с Пизоном. А те, кто дружил с Германиком, резко возвысились.
— Надолго ли? — спросил Пилат.
— Года на два — на три. Потом их стали убирать с постов. Еще быстрее, чем до этого возвышали.
— Вот это уже толкование! — с одобрением в голосе воскликнул Пилат, при этом голубые глаза его стали сереть и не было в них никакого одобрения.
— А что нам сон говорит? — спросил префект Иудеи.
Максим заглянул в тарелку, слегка тронул петушью косточку и тут же положил обратно.
— Тут несколько деталей обращают на себя внимание, — начал начальник службы безопасности. — Во-первых, «повар» говорит, что «кравчий только делает вид, что режет кабана, который на самом деле другими разделан». Но кто эти «другие» — об этом ни слова не сказано. Bо-вторых, перечисляются различные, так сказать, прегрешения Германика и, в частности, то, что он, не получив разрешения у цезаря, отправился в Египет. В-третьих, поминаются какие-то «славные охотники», которые, дескать, погибли или пропали без вести, — понятия не имею, кто это такие… Вот вроде и всё.
— Опять пропустил! — с досадой уже воскликнул Понтий Пилат.
— Что именно?
— Пропустил совершенно четкое и ясное признание Сеяна в том, что «охотники» на Германика под конец прибегли к колдовству. К колдовству, слышишь?! «При тихом южном ветре»… Откуда у нас тихий южный ветер дует?
— Бывает, дует из Аравии.
— Плевать на Аравию! Ты всё время пропускаешь ключевые словечки: «приготовил», «подал», «оформил». Во всех эпизодах. А в сцене с Германиком Тиберий несколько раз спрашивает Сеяна: «Зачем ты кравчего нарядил? Зачем горло у него платком обмотано?..» Неужели не ясно, что Сеян за всеми этими убийствами стоит, ими руководит и их, так сказать, «наряжает»?!
Максим не ответил и некоторое время удивленно разглядывал свою тарелку, а потом поднял глаза на Пилата и спросил:
— А ты знаешь, кто убил Германика? Пилат молчал.
— Не Мартина? — спросил Максим.
— Нет, не Мартина, — ответил Пилат.
— И не Пизон?
— Пизона принесли в жертву. И, как жертвенному животному, перерезали горло, — сказал Пилат.
Максим кивнул и больше не спрашивал.
А Пилат вдруг сел на ложе и с досадой принялся разглядывать своего собеседника. Максим как будто не замечал этого взгляда, но тоже приподнялся с подушки, свесил ноги и сел в полный рост.
— Боюсь, что с «зайцем» я тебе еще меньше смогу помочь, чем с «вепрем»-Германиком, — признался он.
Пилат вскочил на ноги, сделал несколько шагов к выходу из беседки, потом вернулся, подошел к ложу, на котором сидел Максим, и яростно отчеканил:
— Всё! Не хочешь помогать — не надо! Я сам тебе сейчас истолкую! Слышишь меня?!
Максим сперва зачем-то огляделся по сторонам, затем поднял лукавый взгляд на грозного префекта Иудеи и ласково ответил:
— У меня действительно голова стала часто болеть. Зрение иногда пошаливает. Но на слух я не жалуюсь.
Лицо у Пилата скривилось, губы дрожали. Он обошел стол, плюхнулся на ложе, словно ноги у него подкосились, и тут же откинулся назад, точно от внезапной боли в пояснице. Глаза он закрыл. Щеки дергались. Руки шарили по покрывалу. И в этих почти конвульсиях Пилат сначала процедил сквозь зубы:
— С тобой не соскучишься. Потом вдруг звонко воскликнул:
— Я тебя обожаю, Корнелий Максим!
И тут же открыл глаза, приподнялся на локте и радостно объявил:
— Я тебе свой сон расскажу. Он мне позапрошлой ночью приснился.
Глава восемнадцатая
СЦИЛЛА И ХАРИБДА
Шестой час дня, вторая половина
Мне тоже сон приснился, — навзничь откинувшись на ложе и глядя в увитый виноградом потолок беседки, бодрым голосом повторил Пилат. — Но чтобы не путать его с тем сном, который принес мне сказочник-гомер, давай мой сон будем называть «видением», а то присланное нам сновидение пусть так «сном» и останется.
— Является мне Луций Элий Сеян, — продолжал Пилат. — Молодой, лет двадцати — двадцати двух, в чине центуриона. На острове Самос является в свите Гая Цезаря, которого Август назначил тогда правителем Востока. Свитой этой Марк Лоллий управляет, доверенное лицо Гая, а Сеяна туда его отец пристроил — Сей Страбон, префект претория, — чтобы юный Сеян возле наследника крутился, с нужными людьми познакомился и себя показал. А тут на Самос как раз прибывает опальный Тиберий. И по наущению Лоллия Цезарь его, как мы помним, очень холодно принимает, и вся свита правителя над бедным изгнанником глумится и высокомерничает. Один Сеян в этой травле не участвует и всячески подчеркивает свое уважение к Тиберию. Лоллий отводит Сеяна в сторону и строго ему выговаривает: «Делай, что все делают, а иначе карьеру себе испортишь, никакой отец тебе не поможет, если наследник на тебя рассердится». И точно: Цезарь на Сеяна с удивлением и с раздражением смотрит. Сеян же, вместо того чтобы прислушаться к мудрому совету, грубит Лоллию и дальше такое выкидывает, что все за голову хватаются, и больше других — его отец в Риме: когда униженного и оскорбленного Тиберия выпроваживают с Самоса, Сеян напрашивается к нему на корабль и вместе с ним плывет на Родос! Нет, ты представляешь себе, каков кульбит: из царственного окружения, от августейшего наследника — прыг, в объятия жалкого изгнанника, с которым приличные люди даже здороваться на улице избегают?!
