— Хорошо, что пришел.
— А то б?
— Поймали б.
— Князь тоже здесь?
— Весь путь — с нами. Здеся. У него в Чернаве совет.
Опять помолчали, разглядывая друг друга.
— А ты ловок! — сказал Гриша. — В Рязани-то промеж пальцев вывернулся.
— Да и ты, гусь, среди белого дня поймать орла вздумал!
— Да я вижу: орел!
— Ты где?
— При Андрее Ольгердовиче. В Запасном.
— Я иду сведать, куда нас поставят.
— К нам просись. Ежели у тебя все таковы, могутная рать будет.
— А далеко в Запасном. Мне б к переду ближе.
— Я те говорю: с татарами нельзя знать, кто будет впереди, кто сзади. Просись к нам, вместе будем.
— Пойду сведаю.
Они разошлись, и Кирилл пошел искать Клима.
Отъезжали сторожевые заставы.
Плескалась вода о конские бока: на ту сторону реки перебирались дозоры — «языка» добыть, нехристей проведать. Много глаз следило за удальцами. Что их там ждет? Каждая пядь неведомого поля грозила им стрелой, засадой.
Дозорные вышли на берег, отряхнулись, затянули подпруги, взяли копья на руку. Многие взглядом провожали их вдаль.
— Мамайского меда испробуют.
— Сами ихнево царя отпотчевают.
Раскидывались шатры княжеские и боярские. Воеводы уходили к своим полкам стелиться на ночь. Многие ждали: не доезжая Дону, в Чернаве, князья и большие воеводы остановились на совет.
Войска ждали вестей оттуда.
Войска от Лопасни прошли к реке Осетру, потом через Березуй-город вышли по старой Данковской дороге на Дорожин-город, к реке Таболе, и, пройдя Чернаву, теперь стояли у Дона.
Наполовину врытые в землю, как червивые грибы, склонившиеся в траву, гнили низкие избы Чернавы.
Пригнувшись, лезли в дверь князья. Пригнувшись, рассаживались на скамьях.
Стены избы изнутри были чисты, — видно, хозяйки шпарили их, вениками терли, хвощом, песком. Лишь верхние венцы и потолок, будто от черного китайского лака, поблескивали копотью. Отдушина в стене, через которую выходит дым из жилья, светилась позади печи; через нее виднелось осеннее небо, в седых лохмотьях туч просвечивала синева.
Пока рассаживались, пока кое-кто черпал донскую воду ковшом из хозяйкиной кади, слуги застилали стол тканой скатертью, затеплили свечи в серебряных ставцах. Розоватым струящимся светом наполнилось жилье, и тени людей, застя свет, ворочались по стенам.
Князья расселись вокруг стола. Бояре расстановились позади. Князь Холмский обернулся к Боброку и негромко спросил:
— Не худо ль — на дворе день, а тут свечи запалены?
— Не робей, князь: в церквах палят, худа не имут.
— Так там — богу.
— А се — народу русскому.
— Не обговоришь тебя.
Дмитрий выжидал. Он уперся грузной спиной в угол и высился оттуда над всеми. Черные его волосы закрывали лик Спаса, поставленного в углу. Поднял глаза на совет свой и опять опустил их.
Разно были одеты Дмитриевы князья. Холмский сидел в цветном персидском кафтане, оправленном соболями. торжественный, словно не к бою, а к свадьбе собрался, — никак не поймет, что враги рядом. Ольгердовичи сидели вместе в полной ратной сбруе, готовые вскочить на ноги и кинуться в бой. Так и Боброк был снаряжен. Только поверх панциря накинул простой полушубок, расшитый зелено-красным узором. Молодой Тарусский тоже был одет, как будто у себя в вотчине к обедне собрался. А Белозерские оба сидели окованные, окольчуженные, суровые. Дмитрий Ростовский, прикрыв от свечи глаза, взирал из-под тонких, как прутики, пальцев. А Дмитрий Бобрик не мигая глядел на свечу, и пламя, будто пугаясь его взгляда, отклонялось прочь и мигало. На Ольгердовичах оружие отливало синевой; справленное хорошо, оно показалось Дмитрию тяжеловатым. Андрей — черен и горбонос: видно, в бабку. Надо у Владимира спросить: Ольгердова, что ль, мать из Венгрии взята, у Белы-короля? Старые родословия Дмитрий плохо помнил, в таких делах полагался на брата Владимира, но знал хорошо, что на Западе не было ни королевского, ни княжеского дома, с кем не оказывалось бы какого-нибудь родства.
Прямо глядя Дмитрию в глаза, обернувшись к нему всей грудью, сидел брат Владимир. В воинском уборе он словно выпрямился, стал широкоплеч, русая борода расплылась по стали колонтаря. А Иван Белозерский — плотен, высок и чернобород и, когда в раздумье закрывает глаза, становится похож на Дмитрия. Тарусских — двое. Оба чернявы, узколицы, худощавы, но в прежних битвах славно секлись. Дмитрию не любо в них лишь одно: даже в походе говорили между собой, как монахи царьградские, по-гречески, а терем им греческие изографы расписали, словно храм господень. Дмитрий греков к себе не пускал — есть и русская красота, надо ее блюсти в такое время, когда всяк посягает на нее.
Говорить Дмитрий был не горазд, поэтому больше думал. И когда начинал говорить, робел. Всех рассмотрел из своего угла. Все затихли, ожидая его слова. Только Боброк что-то шептал Ольгердовичам, но и Боброк смолк. Молча стоял поодаль в углу Бренко.
Двадцать князей сидело пред Дмитрием. Служили ему. И не спор о наследстве, не раздел выморочной вотчины, не поминальный пир и не свадьба собрали их сюда, за бедный и тесный стол. Бывало ли сие? В единую брань, друг за друга умереть готовые, за одну родину на общего врага восставшие, вот они — двадцать князей. Не было сего со времени Батыя, когда каждый в свою сторону глядел.
И Дмитрий подумал: «Надо Боброка спросить — бывало ль сие? Да нет, не бывало!»
Выждал. Зорким оком приметил: Андрей Ольгердович сказать хочет, но ждет, чтоб первым Московский князь сказал.
Воинство стоит на берегу Дона. Идти ль через Дон? Дмитрий еще не решил. Шли, шли, переходили Москву, Оку, Осетр перешли. Теперь Дон поперек пути лег. Тут ли ждать, дальше ль идти? Сперва думал на Рясское поле пойти, да опасались Рязань позади оставить: нежданно в спину мог ударить Олег. Свернули сюда, а как дальше? Игорь Дон перешел и побит был. И мать говорила: в своей хоромине хозяину стены пособляют. А что бы отец сказал? И вспомнил отцову поговорку: под лежачий камень вода не течет. Не лежать, идти?
В раздумье он поднялся, но потолок оказался низок. Ростом не обделил господь. Пригнувшись, Дмитрий уперся ладонями в низкий стол и сказал:
— Братья! Како дале нам быть? Дон перед нами. Пойдем ли вперед, тут ли ждать станем? Помыслим, братья!
Он говорил, глядя на узоры скатерти, но тут поднял лицо и взглянул всем в глаза. Во Владимире и в Боброке приметил решимость. И сердце его наполнилось гордостью. Но просиявшее лицо вновь опустилось к столу.
— Тут ли стоять, в Задонщине ль с Ордой померяемся? Дон перед нами.
И сел, не убирая ладоней со стола. Поднял глаза на Боброка. Боброк говорил:
— Давно зрим мы татарские победы. Ждут ли врага татары? Они первыми наносят удар. Они наваливаются, как половодье, доколе не смоют супротивных городов и народов. Не стоят, не ждут — и тем побеждают. Вламываются в чужие пределы, преступают исконные наши реки. Зачинают брань, когда им любо, а не ждут, когда любо врагам их. С волками жить — по-волчьи выть. Переступим Дон. Я мню тако.
И вслед за Боброком сказал Федор Белозерский:
— Всем ведомо: великий Ярослав, реку переступив, разбил Святополка. И Александр Ярославич, Неву переступив, одолел свеев. Стойче станет биться рать, когда некуда уходить. И много в древние времена было таких переправ и побед. Много раз мы побеждали в чужих землях, обороняя свою: в поле Половецком, в дальней Византии. Мое слово — идти за Дон.
Но Холмский воспротивился:
— Княже! За что мы встали? Русь оборонять! К чему ж лить кровь на чужой земле? Русскую землю обороняем, ее и напоим басурманской кровью. Да и свою лить легче на родной земле.
Но Андрей Полоцкий тоже горячо позвал за Дон:
— Доколе сила наша велика, идем вперед. Кинемся на них допрежь на нас кинутся. Николи на Руси силы такой не бывало!
И Дмитрий подумал: «Да, не бывало».
А Полоцкий говорил:
— Хочешь крепкого бою, вели немедля перевозиться. Чтоб ни у кого на разуме не было ворочаться назад. Пусть всякой без хитрости бьется. Пусть не о спасении мыслит, а о победе.
Холмский обернулся к Полоцкому:
— Забываешь: у Мамая народ собран великий. Ордынские мунголы, а окромя сих косоги набраны, латынские фряги из Кафы, тоурмены из Лукоморья. Мочны ли мы всю стаю ту истребить? А ежели не мочны, кто спасется на чужой земле? Идти, как коню под аркан? Справа и спереди Непрядва, а позади будет Дон. Слева — дикий лес, непролазная дебрь. Да и неведомо, не подошел ли уж Ягайла, браток твой? В петлю манишь?
— Родней не попрекай. Не время святцы читать. А в святцах, глядишь, и тое написано, что князья Холмские татарских ханш в русские княгини брали.
— Батюшки! Упомнил! Да той моей прабабки сто лет как на свете нет. А твой-то Ягайла сейчас супротив нас стоит. А родитель твой, Ольгерд-то Гедиминович…
