Но в совместный поход старый гетман Жигимонта Дмитриевича не позвал и, не заходя в Прагу, увел свое войско на юг. Литвинский отряд вместе с пражанами пошел осаждать замок Карлштейн, верный императору Сигизмунду. Здесь пробыли все лето, а осенью двинулись на пограничный город Тахов, который захватили немцы, начав третий крестовый поход. С юга спешно шло к Тахову войско Жижки. Крестоносцы убоялись большой битвы и откатились за рубеж.
Месяц спустя, когда полки вернулись в Прагу, Корибуту вручили письмо от Ягайлы и Витовта, отзывающее «го и литовско-польский отряд из Чехии. Не понимая причин, наместник подчинился. В Кракове все объяснилось. Император Сигизмунд, стремясь лишить чехов любой поддержки, пересмотрел свое прошлогоднее решение и принудил Тевтонский орден к уступкам: Витовт получал Жмудь– и за это отказывался от чешской короны, Ягайле возвращалась Добжинская земля, и он из противника Сигизмунда становился его союзником.
Чехию предали. Витовт все верно и плутовски рассчитал, выедав к чехам православные полки. Больше судьба гуситов его не занимала. Ягайла же после сговора с немцами призвал поляков к походу на чешских еретиков, обещал выставить в помощь крестоносцам тридцать тысяч конных. Но становиться рядом с крестоносцами против гуситов польская шляхта посчитала зазорным для своей чести, и войско не собралось.
Корибут, семь месяцев пробывший на гребне власти, вновь оказался в положении бедного и ненужного родственника Ягайлы. Он попросил отдать ему в держание Добжинскую землю, Ягайла отказал; князь затаил обиду. Гедиминович по крови, он считал себя равным в правах с Ягайлой и Витовтом на корону, у него же не было ничего, даже крохотного удела. Жигимонт Дмитриевич задумался о своей судьбе и решил побороться за чешскую корону сам. Ничего не объявляя Ягайле, он вышел из Кракова и с отрядом в две тысячи белорусов и поляков направился в Прагу. Немедленно папа римский объявил Корибута еретиком, а Ягайла велел ксендзам объявить в костелах князя Жигимонта врагом церкви. К ушедшим с ним полякам и белорусам повезли указ Ягайлы, требующий покинуть князя. Ослушники же будут объявлены вне закона, все имущество их отнимется. Немногие отъехали, большинство осталось. И Юрий остался. Двор сохранишь, решил он, совесть потеряешь. Еленка без угла не останется, к Софье уйдет. Здесь тьма рушится, тысячи людей полегли за истину, стыдно такой угрозы бояться и в угоду немцам домой бежать. Наоборот, сюда бегут: князь Федор Острожский привел волынцев, с Галицкой Руси крестьяне сотнями идут. Что дома-то еще будет, когда они назад вернутся?
В 1426 году на имперском сейме в Вене немецкие князья объявили о четвертом крестовом походе против чехов. Двадцатипятитысячное войско крестоносцев пошло к городу Усте на Лабе, который осаждали табориты Прокопа Большого. Прокоп решил принять бой. Чехи и отряды Корибута и Острожского расположились на возвышенности вблизи Усте. Двойное кольцо возов окружило лагерь. Юрий стоял в рядах тяжелой конницы. Вдали, хорошо видные с холма, двигались на табор плотные полки крестоносцев. Два ручья, обтекавшие холмы, которые Прокоп выбрал для вагенбурга, мешали немцам наступать в обход. Суживаясь в боевой клин, они живым многоцветным ковром медленно застилали зеленое пространство между ручьями.
Суровая тишина объяла общины в таборе. Укрытые возами, стояли наготове пешие десятки с баграми и полупудовыми молотилами. Под возы ложились стрелки. Нацеливали в немцев свои тарасницы пушкари. Блестели в лучах палящего полуденного солнца длинные острия крестьянских пик, сверкали отточенными гранями алебарды. Юрию вспомнилось утро Грюнвальдской сечи, когда он стоял за Гнаткой, близко трепетал под ветром стяг, а на них тяжелой рысью шли под белыми плащами тевтонские крестоносцы. И что осталось от них к вечеру? Но какою ценой? И что будет сегодня, если здесь на одного чеха, русского, поляка идут двое немцев? Вон их сколько, ряд возникает за рядом, словно выходят из земли, из преисподней. Вот они, уже близко, еще несколько шагов – и смерть начнет примирять недругов навеки...
Ухнули тарасницы, клубы дыма поднялись над повозками, полетели стрелы арбалетчиков; немцы, пореженные в первых рядах, подошли к возам вплотную. Лязгнули мечи, впились в доспехи закаленные крючья, стягивая рыцарей под удары цепов и звездышей...
Напор крестоносцев на чешский вагенбург длился уже час. Конница гуситов, наблюдая его, пока не двинулась с места. Наконец немцы взяли несколько возов и лавиной двинулись к внутреннему обозу. Но Прокоп выслал пражскую пехоту, и она лесом копий отгородила место удачи немцев. Выждав еще час и выслав пешие полки для бокового боя, Прокоп дал знак идти в дело конным. Возы расцепили, растащили в стороны и в эту брешь вышли и зарысили вниз, тесня утомленных крестоносцев, тяжелые конные полки. Немцы смешались, начали отступать – и побежали. В победном преследовании и разгроме, среди тысяч скачущих, бегущих, падающих людей Юрий не заметил таившегося в кустах арбалетчика, и тот выстрелил в спину проскакавшему мимо всаднику – стрела, пробив спинную броню, ударила острием о грудную и осталась в теле. Юрий услышал этот гулкий стук и удар под лопатку, видел, как вываливается из руки меч, уходят вперед товарищи, кружится небо, как налетает на него, закрывая свет, черная, изрытая копытами земля...
К сумеркам войско крестоносцев исчезло; те, кто уцелел, безоглядно неслись к границе, большинство лежали мертвыми.
Утром в поле над Лабой гуситы вырыли яму, сложили своих павших братьев и насыпали над могилой курган. Сняв шапки, помолчали в память товарищей, и войско Прокопа тронулось дальше по дорогам войны.
Еленка после отнятия двора жила у Ильиничей. Как-то зимой заехал к ним сын старого Бутрима, бывший в Кракове и видевший людей из отряда Корибута. Они и сказали ему про смерть Юрия. Назавтра Еленка уехала в Полоцк, пришла в монастырь, и старуха игуменья, поглядев ей в глаза, отвела в келью. Прошлая жизнь стала как бы чужой. Еленка редко молилась о родных и об Юрии. Что было просить для них у бога? Они сами заслужили себе вечную милость. Но было много живых обездоленных людей, которым выпали еще большие беды, чем ей, и она старалась посильно помочь им, сказать слова утешения, чтобы хоть на миг просветлела их душа в этом тяжком, безжалостном к человеку бытии.
В пасхальную ночь 1418 года князь Данила Острожский с отрядом в пятьсот всадников наехал на Кременец, побил замковую охрану, и князь Швидригайла – враг Витовта, противник унии Литвы с Польшей – вышел на волю. В Кракове и Вильно ждали немедленного мятежа руси и всех связанных с этим последствий – войны православных с католиками, удара крыжаков на Польшу, возможного вмешательства московского князя; кто знает, как могла бы пойти история Великого княжества Литовского, если бы Швидригайла решился бросить клич восстания. Однако восемь лет заключения немногому научили узника. Князь умчал в Луцк, из Луцка – к австрийским немцам, от них – на двор императора Сигизмунда и оттуда проторенной дорогой – в Мальборк, за прусской помощью. Но времена после Грюнвальда изменились, и, помимо обещаний, Швидригайла ничего не получил. Уразумев ошибку, князь смирился с судьбой, принес Витовту присягу на верность и сел в прежних своих Брянском и Новгород-Северском уездах, где и прожил без бунта и измен до октября 1430 года, когда засияла над ним счастливая звезда. Но об этом чуть позже. В том же году, как стал волен Швидригайла, умерла княгиня Анна. Витовт коротко погоревал и женился на Юлиане Гольшанской. Вскоре в очередной раз овдовел и Ягайла. Великий князь, желая иметь влияние на короля, представил ему сестру жены Софью, которая считалась первой красавицей на Литве. Ягайла глянул, влюбился, женился и на семьдесят третьем году жизни стал отцом желанного всю жизнь сына, а когда ему пошел семьдесят седьмой год, у первенца появился брат. Хоть в костелах и возносили хвалу богу, наградившему старого короля сыновьями за благочестие, возникли толки, отрицающие присутствие в королевичах Ягайловой крови.
Более всех усердствовал в распространении этой позорной для короля молвы Витовт. По его приказу были даже пытаны несколько молодых бояр, когда-то замеченных в переглядывании с Софьей. То ли люди эти не были грешны, то ли, если и были грешны, проявили твердость духа, но убийственное для наследников короля признание Витовтов кат выбить из бояр не сумел.
Тем хуже чувствовал себя великий князь: род Ягайлы продолжался, его род на нем загасал, и уж тут ни власть, ни сила, ни золото, ну, ничто, ничто дать ему сына и уравнять таким счастьем с двоюродным братом не могло. Ягайла основывал династию, он, Витовт, отдавал ей все, чего домогся трудами жизни. Так было записано в Городельской унии, составляя которую никто не думал, что в старческом теле вдруг вскипит детородная сила. Воистину слово стало делом, и делом обидным – князь страдал. Впервые он со страхом ощутил, что наказан. Были сыновья. Их немцы отравили, это правда. Но кто их в заложники отдал? Сам. Их и следовало первыми спасать, а жену, братьев, смоленскую родню – как удастся. О себе больше думал, не о них.
