Гильом, архиепископ Тирский, сел так, чтобы видеть лик Бодуэна IV, милостью Божией Латинского короля Иерусалима, защитника Гроба Господня и своего дорогого воспитанника. Архиепископ уже много лет писал правдивые хроники о деяниях франков в Утремере и ведал о каждом из иерусалимских венценосцев все, что сохранилось о них в человеческой памяти, и потому мог смело утверждать, что этот монарх – самый выдающийся из всей великолепной плеяды правителей Святой Земли и Града Мученичества. Уж на что пытливым был ум его друга Амальрика, упокой Господь его душу, почивший монарх даже постулатов христианства не принимал на веру и выпытывал у Гильома неопровержимые логикой доказательства существования загробного мира, а все же юный Бодуэн IV в зачатке проявлял больше решительности, чем было у его отца на пике успеха. Сердце архиепископа сжималось, когда он понимал, что буйное и ранее цветение даровано хранителю Града Христова, прозванному Прокаженным, потому что зрелых годов у него не будет – яркая утренняя звезда светит недолго. Чем могущественнее, способнее и деятельнее оказывались отростки правящего дома Анжу, тем быстрее косила их смерть, а этот благородный юноша хоть и был обезображен отвратительной хворью ужаснее всех прочих людей, а тем не менее являлся самым прекрасным Божьим созданием.
Пятнадцатилетний венценосец восседал во главе стола, загораживая собой окно. Изъеденное проказой, перебинтованное лицо пряталось в тени низко надвинутого капюшона. Правая рука Прокаженного тоже была плотно обмотана в белые, похожие на саван, пелены, и недвижно покоилась на подлокотнике. Гильом помнил, как шесть лет назад впервые обнаружил, что мальчик не чувствует в ней боли. С тех пор рука полностью отказала несчастному. И все же с каким достоинством держался король, как красиво ниспадала с его широких плеч византийская далматика! Бодуэн IV не из тех, кто сдается: он научился держать меч в левой руке и управлять конем одними ногами, да так, что во всем Утремере не было наездника искусней.
Слева от его величества прилепилась Агнес де Куртене, плющ на могучем дубе, ржа на железном клинке, тля в венчике розы, вошь в одежде святого пилигрима. Амальрик после расторжения их брака благоразумно удалил от своих невинных чад эту порочную, ненасытную к мужчинам и деньгам женщину. Дофина король поручил ему, Гильому, ученейшему сыну Утремера, получившему превосходное образование в Париже и Болонье. Господь ведает, что пастырь сделал для своего воспитанника все, что было в его слабых силах. А принцессу Сибиллу растила покойная аббатиса Иоветта, ее двоюродная бабка, единственная из четырех дочерей Бодуэна II, родившаяся в пурпуре и пользовавшаяся в королевстве всеобщим уважением. Впрочем, те времена, когда женщины в Утремере почитались за свои добродетели и набожность, миновали безвозвратно. Ныне до того дошло, что некоторые отчаянные дочери Евы умудряются в боях участвовать, скрываясь под шлемом и доспехами.
Не успел Амальрик вручить душу Господу, как Агнес де Куртене явилась ко двору. О распутной стяжательнице ходили чудовищные слухи, что она состоит в преступной связи с Ираклием, нечестивым архиепископом Кесарии, и с неким новоявленным французишкой Амори де Лузиньяном. Но чистый, наивный Бодуэн привязался к недостойной матери со всем жаром нерастраченной сыновьей любви еще и потому, что недуг лишил юношу возможности сочетаться браком с женщиной. Мало того, что за грехи родительницы смертельная хворь настигла ни в чем не повинное дитя, так вдобавок отрок был вынужден и блуд Агнес искупать собственным невольным целомудрием.
Графине наверняка уже за сорок, она же почти ровесница Гийому, но вавилонская блудница явно полагает, что ее возраст незаметен: утянулась непристойным манером в карминные одеяния, щеки рдеют ярче, чем положено природой, истончившиеся губы рассекают бледное, усохшее лицо похабной красной щелью.
За длинным дубовым столом расположились десять членов Высшей Курии Иерусалимского королевства, на скамьях вдоль стен восседали церковные прелаты. Его величество заговорил негромким, хрипловатым голосом, едва заметно заикаясь и чуть подавшись вперед от усилия быть услышанным:
– Мессиры, святые отцы, друзья мои и вассалы, нам следует принять правильное решение. Как вам известно, граф Триполийский и князь Антиохийский помогли атабеку Алеппо отстоять его владения от посягательств Саладина. В благодарность Гюмюштекин согласился освободить всех имеющихся у него франкских узников. Среди них мой дядя Жослен III де Куртене и Рейнальд де Шатильон. Гюмюштекин требует за графа Эдесского пятьдесят тысяч динаров, а за Шатильона сто двадцать тысяч. Чтобы собрать такую сумму, нам потребуется помощь церкви и ваша.
Остановился, с трудом сглотнул слюну. Король не любил говорить, потому что люди в это время смотрели на него, и во взглядах их читалась жалость. Епископ подал знак кравчему, тот поспешно подставил с левой стороны венценосца кубок с укрепляющим напитком. Дама Агнес заявила громко и уверенно, словно являлась первой среди достойного собрания:
– Я уплачу выкуп за брата из собственных средств.
По рядам баронов прокатился шорох одобрения. Гильом подпер щеку рукой, внимательно оглядел Курию, запоминая каждое слово, чтобы потом точно и правдиво изложить происходящее в хронике. Да почему бы Агнес и не уплатить за Жослена? Кому еще ее братец надобен? У графини Сидонской до сих пор имелась часть оставленного ей Амальриком графства Яффы и Аскалона, вдобавок ей принадлежала и вдовья доля от владений ее второго супруга, покойного Гуго д’Ибелина, а ныне – хоть этого и не заподозришь по ее разнузданному поведению – она шестой год пребывала замужем за Реджинальдом де Гранье, сеньором Сидонским. Имея столько богатых мужей, можно позаботиться о единственном неимущем братце! Но на доверчивого венценосца щедрость матери произвела благоприятное впечатление, он склонил голову:
– Мадам, я не сомневался, что вы сделаете все возможное ради нашего дорогого Жослена. Я не забуду этого. Остается Рейнальд де Шатильон.
Гильом с любопытством ждал, кто первым выскажется насчет этого призрака прошлого. Видит Бог, все не так просто, как кажется прекраснодушному Бодуэну. Бывший князь Антиохии, отец венгерской королевы, отчим греческой императрицы, почти шестнадцать лет гниет в басурманском каземате. Он умудрился выжить там, где давно испустил бы дух всякий другой, ни один франк не томился в узилище столько лет. Разумеется, врагу таких мук не пожелаешь. Понятно, что этот Шатильон давно превратился в легенду, в символ страданий латинян, в пример их стойкости и героизма. При его имени у каждого рыцаря по коже бегут мурашки. И вот внезапно явилась возможность выкупить его. Но недаром бароны помалкивали. Среди собравшихся у Шатильона не имелось ни родных, ни друзей, во всем Заморье у давно сгинувшего узника не осталось ни вассалов, ни владений, большинство прежних соратников успело полечь в боях или скончаться от хворей, а нынешнего венценосца и на свете-то не было, когда бесшабашный князь Антиохийский угодил в плен. Рейнальд был пришельцем в этой земле и остался в ней чужаком. Констанция Антиохийская скончалась, а их общая дочь, пасынок, падчерица и ее Багрянородный и Порфироносный супруг, похоже, не дадут за негодного родича и ржавого обола.
А между тем Гюмюштекин требовал за одряхлевшего в застенке безземельного головореза семь раз его вес в золоте. Это была гора драгоценного металла, и каждый знал множество способов протратить его с гораздо большим толком. Да и Церковь могла бы на эти деньги спасти сонм куда более достойных душ.
Первым взял слово бальи – регент королевства, богатейший и влиятельнейший барон Заморья Раймунд Сен-Жиль, граф Триполийский. Маленький, щуплый, темноликий, как все провансальцы, с мускусно-черными, прямыми, свисающими на лоб прядями и огромным носом ворона, регент поклонился его величеству, заговорил веско, неторопливо, впиваясь в слушателей острыми, пронзительными глазами:
– Сир, мессиры, я сам провел в заключении девять лет, лучше многих знаю, каково это. И все же скажу: освобождать Шатильона будет ошибкой. Не только потому, что у самого бывшего князя за душой и пары подштанников не имеется, и выкупать его придется нам, что чистое разорение, хотя это тоже существенно. Главная беда, что Шатильон – неудержимый, неразумный и опасный человек. Он начал свое княжение с глумления над пастырем церкви, испортил отношения Антиохии с Византией, а затем унизил перед василевсом честь всех франков. Своими грабежами он восстановил против нас христианское население Сирии, и, если бы не Шатильон, мы бы уже давно владели Шейзаром. Я бы не брал его у Гюмюштекина даже в подарок.
Собравшиеся сосредоточенно взвешивали слова умного, дальновидного и рассудительного графа. Самого Рейнальда люди помнили смутно, но о прежних проделках этого искателя приключений, втершегося в их ряды через женскую постель, были наслышаны. Но главное, сто двадцать тысяч золотых слитков на дороге не валяются.
