Ложкин-старший стянул винтовку с плеча и протянул брату, отвел глаза.
— Прощай, Алешка.
И быстро, торопясь, отступил в тень, прижался к стенке туннеля.
— Подожди пока тут, — сказал ему старик и поманил младшего. — Пойдем, миленький.
Сколько времени они шли, он не разобрал. По пути старик говорил:
— Рабу Божию Петру так сообщи: оставь, скажи, ношу свою на горе, потомок твой заберет ее. Тайную землю не ищи, заплутаешь. А за смертью не гонись — одна тебя и так настигнет, а от второй сохрани тебя Бог.
— Сообщу, — кивнул Ложкин-младший. — А какому Петру-то, дедушка?
— А какого первым увидишь, как выберешься, тому и скажи.
Через некоторое время старик молвил:
— Ну вот. Пришли. Ты посиди здесь недолго, а потом иди.
— Куда идти? — Ложкин пытался увидеть что-либо в темноте впереди.
— Туда.
— Так ведь не видно ничего.
— Ночь, вот и не видно. А ты поспи лучше.
Ложкин опустился на пол пещеры. Глаза, набрякшие усталостью, закрылись, и он мгновенно заснул.
Ему приснились райские сливы. Они висели на ветке, и он срывал их по одной, клал в рот и млел от удовольствия. Никогда еще не доводилось ему пробовать таких слив. Да и немудрено — в раю он тоже никогда не бывал.
Проснувшись, он увидел свет, который проникал в пещеру из-за поворота туннеля. Ложкин хотел было вскочить и устремиться к выходу, но почувствовал в руке что-то мягкое. Пальцы крепко держали три крупные темно-фиолетовые сливы. «Это подарок старика, — подумал он. — Откуда у него сливы?»
Он засунул одну в рот, раскусил и, медленно жуя, долго млел от удовольствия. Никогда еще не приходилось ему пробовать таких слив. Да и немудрено…
Он съел все три, а косточки положил в карман. Надо думать о будущем. Когда-нибудь, когда кончится война, из этих косточек могут вырасти сливовые деревья.
Ложкин забросил на плечи обе винтовки и вышел из пещеры, щурясь от яркого света. Он очутился на узком заснеженном карнизе. Внизу была пропасть, сверху смутно доносились человеческие голоса. В ярко-синем небе, раскинув крылья, парила крупная птица.
— Эй! Эге-гей! — заорал Ложкин из всех сил. — Спасите меня!
Он кричал минуты две, пока на обрыве вверху не показалась голова. На него удивленно смотрел полковник Шергин собственной персоной, почему-то без шапки и с широко расстегнутым воротом видавшего виды кителя.
— Ты что тут делаешь? — спросил полковник.
— Стою, вашскородие, — ответил Ложкин.
— Петр Николаевич! — раздался другой голос, и к голове полковника присоединилась еще одна, весьма взлохмаченная. — Ох ты, батюшки. Ну прямо горный орел… Да это же пропавший Ложкин, сукин сын! А где второй? Где твой брат, Каин ты проклятущий?! — возмущалась голова поручика Викентьева.
— Остался в горе, — честно ответил Ложкин и вдруг вспомнил: — Господин полковник, ваше высокоблагородие, у меня для вас важное послание.
— Для меня?
— Ну да. Вас же Петром окрестили?
— Ничего не понимаю. — Шергин вытер пот со лба.
— Ложкин, ты там что, веселящим газом надышался? — грозно крикнул поручик Викентьев. — Или нашел источник чистейшей водки?
Судя по всему, поручик и сам нашел нечто в этом роде, потому что его грозный вид был сплошным притворством, и Ложкин это отлично видел.
— Никак нет, вашбродие.
— Ну, давай свое послание, — сказал Шергин.
Поручик Викентьев исчез, чем-то отговорившись. Ложкин выпалил слово в слово все, что передал ему старик.
Полковник с минуту оставался неподвижен и постепенно становился красен. Потом потребовал:
— Опиши его.
Ложкин описал, как мог: белый, словно лунь, страшный, добрый. Шергин, распрямившись, тоже исчез.
Некоторое время солдат ждал, потом начал волноваться. Убедившись, что о нем забыли, он снова принялся кричать. Наконец над обрывом свесились веселые солдатские рожи. Узрев похороненного было товарища, они стали еще веселее, сбросили веревку, вытянули.
— Христос воскресе, Ложкин, шельма эдакая!..
Его окружили, смяли, подняли на руки и несколько раз подбросили.
— Во-ис-ти-ну… — с трудом вытряхнулся из него ответ.
Потом с него стянули шинель и сапоги.
— В воду его!.. Оштрафился… Пущай поплавает…
У Ложкина захолонуло внутри.
— Какую воду, черти вы!.. Смерти моей хотите…
Возражений никто не слушал.
Его сильно раскачали и бросили. Еще раньше Ложкин зажмурился и ничего не видел. Только в полете, невольно открыв глаза, он подумал, что сошел с ума.
Вода горного озера была теплой, почти горячей, и после морозца на снежном карнизе обжигала. Ложкин вынырнул, с воплем выбежал на берег и остановился с выпученным выражением лица. Солдаты хохотали.
То, что он увидел, показалось продолжением сна о райских сливах. В горном каре между отвесными скалами цвела крошечная долина. Посреди нее разлеглось озерцо, булькающее пузырями и курящееся белым паром. Вокруг него стелилась широкой полосой молодая мягкая трава. Над травой выставили головки желтые маки, которые Ложкин сперва принял за бабочек-капустниц. Неподалеку от берега жарился насаженный на вертел горный козел.
Было тепло, как летом, и мокрый Ложкин скоро обсох.
— Во-ис-ти-ну… — повторял он в изумлении, которое не спешило покидать его.
Полковник Шергин также пребывал в состоянии потрясения основ. Душа его не находила себе места, и он три раза обошел вокруг озера, не заметив того. Солдаты купались, топили друг друга и играли в расшибалочку. Их громкие вопли не мешали полковнику созерцать собственные мысли, от которых душа еще сильнее шла вразброд. Это казалось настолько невыносимым, что нужно было срочно что-то предпринять. Нечто такое, чего раньше он никогда бы себе не позволил.
Посмотрев на плещущихся солдат, он подошел к берегу. Неподалеку стоял ротмистр Плеснев, по-наполеоновски сложивши руки на груди. По его выражению было видно, что ему хочется искупаться, но ронять себя в глазах рядовых он не намерен. Озерцо слишком маленькое, и плавать в стороне от солдат не получилось бы никак.
Шергин начал раздеваться. Ротмистр, наблюдая за ним, наконец не выдержал.
— Вы хотите купаться вместе с нижними чинами, господин полковник? — брезгливо топыря верхнюю губу, спросил он.
— Знаете, господин ротмистр, — он подчеркнул голосом абсурдное обращение к нижестоящему, — офицерский этикет меня не волнует сейчас совершенно. Вы разве не чувствуете, что сегодня мы все — я, вы, они — одна плоть?
Шергин остался в одних подштанниках, не вполне чистых.
— Ничего такого я не чувствую и не собираюсь чувствовать, господин полковник.
— Мне вас искренне жаль… Христос воскресе, ротмистр!
Он разбежался и прыгнул в самую гущу солдатских голых тел. Его приняли с восторгом, хотя и посторонились, освобождая место.
Купание в горячей воде нисколько не охладило его мысли. Васька принес подцепленный на штык кусок жареного мяса, истекающий жиром, но Шергин не притронулся к еде.
— Уморить себя решили, вашскородь? — обиженно спросил Васька.
— Поди прочь, — отмахнулся полковник. — Нет, погоди. Стой.
— Стою. Гожу.
— Сейчас же позови прапорщика Чернова.
— Чтоб он уговорил вас съесть мясо? — уточнил Васька.
— Немедленно!! — рявкнул Шергин.
Ваську сдуло как ветром.
Прапорщик Чернов, за время похода ставший на полголовы выше и еще худее, чем был, когда его выловили из уральской реки, смотрел на полковника непонимающе.
— Я видел, — ломким, неустановившимся голосом говорил он. — Своими глазами.
— Ты видел, как убили всех троих? — медленно чеканя слова, спросил Шергин.
Миша Чернов моргнул и ответил не очень уверенно:
— Да.
— Вспоминай!
Прапорщик почесался, потянул носом, снова моргнул и уставился на Шергина почти испуганно.
— Ну?
— Марью Львовну помню… штыком. Ваньку малого… по голове.
— Как убили Сашу, ты видел? — Шергин от напряжения привстал с камня, на котором сидел.
— Нет, — выдохнул Чернов. — Не видел. Я только подумал…
Шергин снова утвердился на камне, перевел дух.
— Он жив.
— А? — раскрыл рот прапорщик.
— Мой сын жив. Они не нашли его.
Миша Чернов был потрясен.
— Я… я…
— Молчи, — велел Шергин, — и слушай внимательно. Через какое-то время мы уйдем отсюда вниз. Я хочу, чтобы ты запомнил все, что здесь. Оглянись.
Прапорщик послушно повертел головой.
— Я хочу, чтобы все это осталось в тебе — гора, озеро, эта трава, эта Пасха, купание солдат. Чтобы ты сохранил в себе эту высоту. Ты меня понимаешь?
Чернов ответил энергичным кивком, хотя изумленное выражение его свидетельствовало, что понимает он мало.
— Ты обязательно останешься жив, — продолжал Шергин с нажимом, словно приказывал остаться в живых, — и уйдешь за границу…
