Нахимов не заходит в адмиральскую каюту. Под личным его надзором идут авральные работы на "Марии". Он непрестанно следит за эволюциями задних кораблей и приказывает жечь фальшфейеры, чтобы обозначить место корабля. Но находит время для шуток с матросами, чтобы ободрять измученный экипаж.
Во второй день шторма сильный порыв ветра сбивает крюйс-брам-стеньгу, и куски ее летят на палубу. Павла Степановича вовремя отталкивает матрос. Он всматривается, узнает разжалованного лейтенанта Евгения Ширинского-Шихматова и дружески протягивает ему руку:
– Спасибо, Евгений. Я помню о тебе.
– Знаю, Павел Степанович, – тихо говорит матрос и застенчиво отдергивает свою руку.
В этом году Нахимов добился перемещения бывшего лейтенанта из ластового экипажа на "Марию" и произвел в квартирмейстеры. Адмирал не теряет надежды теперь, на войне, возвратить бывшему мичману "Силистрии" офицерский чин.
Павел Степанович хочет позвать Ширинского, но он уже скрылся в снегопаде, вместе с матросами взбирается по обледенелым вантам вверх. Снег слепит глаза, забирается в рот, в нос, в уши. Бывший лейтенант с остервенением закрепляет парус. Он должен был сказать адмиралу, что ему ничего не надо, не надо никакого звания. Жить и умереть с матросами. Или в деревню – учить крестьянских ребят… Когда он спускается, младший брат, вахтенный лейтенант, презрительно бросает:
– Ты чересчур ревностен, милейший. Наверху и без тебя хватит рук, и я вовсе не хочу казниться перед мамашей за твою смерть.
Шестьдесят часов продолжается шторм; шестьдесят часов на кораблях Нахимова о смене дня и ночи знают только потому, что мгла то принимает свинцово-серый оттенок, то снова становится чернильно-черной. 10 ноября лавирующие против ветра корабли выходят на траверз мыса Пахиос. В разрывах туч впервые голубеет небо. Серые скалистые обрубы берега в клокочущей пене. Выплывает Аклиман-бухта, у которой на песчаное прибрежье волны выбросили горы леса и водорослей. И наконец перед эскадрой Синоп.
Узкий низменный перешеек не виден за волнами.
Желтый каменистый полуостров представляется окруженным водой со всех сторон. Сначала в мрачном небе вырастает зубчатая древняя башня, потом выступают своды замка и пониже их – амфитеатр белых крыш с узкими минаретами.
– Приблизимся к рейду, Павел Степанович? – спрашивает капитан Барановский.
– Да, на пушечный выстрел. Камней бояться нечего-с. Лучший и наиболее безопасный рейд Анатолии, глубина везде хорошая. Манганари здесь делал промеры тщательно.
– На рейде много мачт, Павел Степанович.
– Здесь верфь. Строят коммерческие суда и казенные транспорты. Очень неплохо строят, и дерево весьма прочное-с.
– Да нет, ваше превосходительство, взгляните. Мачты фрегатские.
– Так, так! Острено, – подзывает адмирал адъютанта, – Пошлите-с за греком.
Нахимов велит дрейфовать к самому входу в залив, на траверз горы Ада-Кьой. Солнце в это время прорывает сизую тучу и ярко освещает прибрежные каменные бастионы и обнаженные красные скалы.
На западной оконечности мыса у турок две четырех-орудийные батареи. Две батареи к северо-востоку от Ада-Кьой имеют по восемь пушек. Между молом, выступающим впереди города, и старой городской стеной тоже восьмиорудийная батарея, а на юго-восток от города, на мысу Киой-Хисар, десять пушек. Как под Наварином, турецкие корабли стоят слабовогнутым полумесяцем, прижимаясь к городу. Концевые суда северо-западнее киой-хисарской батареи и северо-восточнее бастиона, прилежащего к городу. В центре дуги против мола расстояние между судами больше, чтобы не мешать огню центральной батареи. В западной части двухдечные фрегаты, имеющие шестьдесят четыре пушки, "Навек-Бахри" ("Морская стрела") и "Несими-Зефер" ("Зефир победы"), тридцатипушечный корвет "Неджми-Фешан" ("Лучезарный"), фрегат с сорока четырьмя пушками "Фазли-Аллах" ("Божья помощь") и тридцатипушечный корвет "Гюли-Сефид". На "Ауни-Аллахе" флаг вице-адмирала.
В восточной части фрегаты "Дамиад" и "Каиди-Зефер" ("Путеводитель победы"), имеющие по пятьдесят четыре пушки, двухдечный фрегат "Низамие" ("Порядок") с шестьюдесятью четырьмя пушками и, наконец, корвет "Фейзи-Меабуд" с двадцатью четырьмя пушками. На крюйс-брам-стеньге "Низамие" флаг второго флагмана турецкой эскадры. За "Дамиадом" держатся пароходы "Таиф" с двадцатью орудиями и "Эрекли" – с четырьмя пушками. У верфи еще два вооруженных транспорта. Под лесистым зеленым берегом мыса Киой-Хисар – два купеческих брига.
Старый грек крючковатым пальцем указывает на суда и уверенно называет их. По его словам, старшим начальником должен быть Осман-паша, а второй флагман – Гуссейн-паша. На большом пароходе всегда ходит англичанин Мушавер-паша.
Османа адмирал помнит по Наваринскому сражению. В нем Осман командовал корветом и был подобран шлюпкой "Азова". А Мушавер-паша, вероятно, капитан Слейд, что уже двадцать лет на службе в турецком флоте.
"Турки, значит, следом за Новосильским прошмыгнули. Хорошо, что мы сразу после шторма нагрянули. Завтра поминай как их звали, пошли бы к Батуму", – с досадой думает адмирал. А капитан Барановский недоверчиво переспрашивает грека:
– Ты говорил – три парохода. А здесь два. Те, что раньше стояли?
Грек смотрит из-под руки, чешет горбинку носа и объясняет: "Таиф" был раньше с двумя большими пароходами. Куда-то они ушли. Может быть, в Амастро, в Зунгулдак или в самый Константинополь.
Грек говорит правду. Названные им пароходы – те самые, что имели неудачный бой с "Флорой". Два в канун шторма оставили "Таиф" чиниться в Синопе, а сами проскочили севернее эскадры Нахимова.
– Отпустите старика вниз, – распоряжается Павел Степанович. Грек низко кланяется и уносит с собой тяжелый запах рыбы и чеснока.
– Турки готовятся к обороне, – замечает Острено.
В самом деле, от мола непрерывно отходят шлюпки. С фрегатов завозят шпринги, а в открытых верхних батареях у пушек суетятся артиллеристы. Пароходы начинают дымить. По берегу скачут кавалеристы; увязая в дорожной грязи, ползут на быках двуколки с орудийными ящиками. На ближайших батареях вспыхивают белые дымки, и в нескольких кабельтовых шлепаются в воду ядра.
Павел Степанович опускает трубу и задумывается. На трех кораблях у него двести восемьдесят пушек, если действовать в два борта. Но прорезать линию неприятеля хорошо в открытом море. Здесь у турок пристрелян рейд, и они стоят слишком тесно. Прежде чем входящие корабли смогут использовать свою артиллерийскую мощь, пушки врага приведут их в негодность. Недооценивать приморские укрепления – вернейшее из средств проиграть сражение. Корабли неспособны бороться с сильными береговыми батареями иначе, как в самом близком расстоянии. Подойти на такое расстояние, без сомнения затруднительно, если противник откроет огонь вовремя из искусно размещенных орудий большого калибра.
Адмирал снова, осматривает берег в стекла трубы и подсчитывает:
"Положим, что первая и вторая батареи в западной части мыса Ада-Кьой безвредны. Идя на норд, легко можно их миновать. Но тридцать четыре орудия на земле стоят сотни орудий на качающихся палубах. Ежели с батареей на молу расправиться нетрудно (она весьма низко от воды, и корабельные деки будут командовать ею), то прочие установлены в двадцати – тридцати футах над морем и смогут бить настильно, что самое страшное для кораблей…
Надо считать, что в первый час боя два корабля будут заняты четырьмя батареями… Теперь, на семь фрегатов и три корвета, чтобы в тот же час решить дело, надо еще четыре корабля. И в море следует держать пароходы или ходкие парусные суда, иначе пароходы противника прорвутся".
Павел Степанович сдвигает фуражку на затылок, кладет свою старую трубку в карман шинели. Он шагает и вычисляет перед чинами штаба – старшим штурманом Некрасовым и капитаном артиллерии Морозовым:
– Матросы наши ловки и заряжают орудия быстро, но залп с борта составит сто сорок бомб и ядер против… против (он быстро прикидывает) трехсот пушек крепостной и судовой артиллерии, тоже считая один борт. Уничтожение неприятеля, буде оно удастся, может стоить потери кораблей. Сколько притом напрасно погибнет людей? А люди и корабли сейчас нужны России не против одних турок…
– Турки – вздор, ерунда-с. Турки от нас не уйдут, – поддерживает Морозов.
– Что, ваше превосходительство? Начнем? – спрашивает командир, "Марии" Барановский.
– Ворочайте оверштаг и сигнальте отряду собраться у мыса Инджи-Бурну. Мы блокируем турок.
– Слушаю, – разочарованно козыряет Барановский.
Город и рейд скрываются, тонут за перешейком турецкие мачты, и снова поднимаются возвышенности Воз-Тепе. В просветлевшем небе холодно сверкают голубые снежные цепи и простираются их причудливые вершины.
