И на ежевечерних встречах Тотлебен настаивает тоже неслучайно. Выслушав доклад и просмотрев наброски укреплений, Эдуард Иванович нередко пускался в рассуждения на темы, непосредственно не связанные с фортификацией. Он говорил, что с человеком вольным и штатским может позволить себе больше свободы, чем с любым из своих офицеров.
Пожалуй, эти откровения преследуют определенную цель: очевидно, Тотлебен надеется, что молодой человек перескажет их в письмах великому князю.
Назавтра Лекс решил проверить свое предположение.
После обычного доклада он изобразил смущение, дождался вопроса, что случилось, и тогда сбивчиво начал:
— Эдуард Иванович, меня всё больше женирует некоторое обстоятельство… Я чувствую моральную дискомфортность… Даже не знаю, как вы измените свое отношение, когда узнаете… Видите ли, его высочество просил меня… даже прямо поручил писать подробные сообщения обо всем, что я вижу в Севастополе. В том числе и о вашем превосходительстве…
Глаза Тотлебена блеснули. «Я знал! Я знал!» — читалось в этом взгляде.
Лекс продолжал мямлить:
— …В Петербурге это задание представлялось мне совсем натуральным. В конце концов, у меня привычка вести переписку с великим князем, мы постоянные доверительные корреспонденты уже три года… Поэтому отсюда я тоже писал каждый день, не видя в том ничего дискретного…
Это было ложью: за минувшие три недели Бланк послал Николаю Николаевичу только одно письмо, надеясь, что великий князь ответит фельдъегерской почтой и это повысит статус штатского инженера в глазах сослуживцев.
— …Но узнав близко ваше превосходительство… проникнувшись к вам глубоким респектом и, да будет мне позволено это сказать, искренней симпатией, я стал видеть эту ситуацию немного… то есть много и очень много иначе… Будто я приставленный к вам надзиратель или хуже того шпион. И вот я решил, Эдуард Иванович, что я вам должен откровенно всё рассказать. А его высочеству я отпишу, что отныне вы знаете, в чем заключается мое поручение и что у меня нет от вас никакой секретности…
Здесь генерал его перебил.
— Не делайте этого ни в коем случае, дорогой барон! — вскричал он в совершеннейшем восторге. — Не нужно расстраивать его высочество! Забота великого князя о делах вверенного ему инженерного ведомства очень понятна. Начальник должен знать абсолютно всё, что происходит. Я и сам таков. Докладывайте в Петербург всё, что сочтете нужным. Видит бог, — Тотлебен перекрестился, — мне нечего скрывать. Для меня вы никакой не надзиратель, а незаменимый соратник и драгоценный представитель его высочества. А кроме того, вы еще чрезвычайно порядочный и щепетильный человек.
С этого момента отношения с шефом сделались не просто отличными, а прямо-таки задушевными. Насилу удалось отбиться от настоятельного приглашения переселиться из Северного городка на хутор, чтоб всегда быть рядом с начальником. Это связало бы Бланку руки и ограничило свободу передвижений. Пришлось даже нагрубить: «Я, ваше превосходительство, приехал в Севастополь бастионы строить, а не при вас сидеть!» Тотлебен не обиделся, даже растрогался.
У этого во всех отношениях выдающегося военачальника помимо честолюбия, свойственного почти всякому генералу, было еще одно уязвимое место, которое Лекс обнаружил не сразу.
За минувший год Эдуард Иванович сделался легендарной личностью, героем, которым восхищалась вся Россия, но внутренне так и остался неродовитым дворянчиком, каким был в начале войны — усердным рядовым служакой из рода войск, который прежде считался малопочтенным и лишь недавно получил право носить усы. В прежние времена петербургская жизнь и вообще «высшие сферы» казались Тотлебену чем-то загадочным и сакральным, где происходит особенная жизнь, недоступная уму простого смертного. Конечно, когда война окончится и героя призовут ко двору, он быстро обтешется, избавится от провинциальных иллюзий, но пока посланец оттуда представляется ему архангелом, спустившимся из небесных чертогов.
Лекс думал: какое огромное значение приобретают даже крошечные слабости и дефекты характера, когда человек находится на посту, от которого зависит судьба великого дела!
Взять того же барона Вревского. Личность незаурядная и даже блестящая во всех отношениях — за исключением одного. Павел Александрович из разряда людей, свято верящих в свою звезду. Есть такой род помешательства, часто развивающийся у феноменально удачливых людей, добившихся жизненного успеха. Со временем у них возникает внутренняя уверенность, что они избраны судьбой и она ведет их, оберегая от поражения, а всё, чего касается их рука, превращается в золото. Вревский искренне убежден в спасительности своего плана — потому что план этот придуман им, человеком с путеводной звездой. Вся история испещрена катастрофами, виновниками которых стали баловни Фортуны, уверовавшие в свою избранность.
Теперь, после разговора с Вревским, Лекс мог со всей определенностью сказать, что задание Лансфорда будет выполнено не в минимальном, а в самом что ни на есть максимальном объеме.
Прочее было вопросом тактики.
С Павлом Александровичем они стали видеться часто, раз в два-три дня, и общались доверительно, словно заговорщики. Генерал рассказывал, что «наша линия» постепенно берет верх, число ее сторонников увеличивается, и спрашивал, что Тотлебен?
«Не беспокойтесь, — отвечал Лекс. — Придет время — всё исполню».
Он чувствовал себя жокеем, который ловко и уверенно правит быстроногим скакуном. Финиш близок, гран-при обеспечен.
И вдруг чуть не вылетел из седла!
Этот маленький эпизод лишний раз показал, что всякое грандиозное свершение зависит от миллиона крошечных непредвиденностей. Никто не застрахован от глупой случайности, которая положит конец самому безупречному, до мелочей просчитанному предприятию. Предводитель заговора Фиески накануне триумфа оступится и упадет в море. Доблестный Кир будет сражен шальным дротиком, и его победоносный поход закончится крахом.
Лекс же едва не погиб еще более досадным образом — от ядра, выпущенного дружественной пушкой.
Двадцать третьего числа на Малаховом, проверяя ход работ по устройству очередного блиндажа, он зазевался и проглядел точно нацеленный снаряд. Ядро ударило в десяти шагах, угодив в кучу щебня. Камни разлетелись во все стороны убийственней шрапнели, положив наповал или ранив дюжину людей, а один косо рассек Бланку лоб над левой бровью. Дюймом правее — и конец. Похоронили бы с почестями, как еще одного героя обороны славного кургана.
Лекс вытирал платком обильно струящуюся кровь, голова гудела, снизу подкатывала тошнота, но сильнее боли и испуга была ярость. Чертов идиот! Как он мог расслабиться?!
Рану заткнул корпией, наскоро перевязал тряпкой, тошноте приказал отвязаться. Она не сразу, но послушалась.
А вечером после обязательной поездки к Тотлебену он встретил в лагере Иноземцову.
Увидев окровавленную тряпку, она вскрикнула. Как Лекс ни противился, настояла, что должна осмотреть рану.
Подробно расспросила, нет ли дурноты и головокружения. Нет, солгал Бланк.
— Нужно тщательно промыть ссадину. Может начаться заражение. Идемте за мной. И не спорьте.
Она была такая бледная, встревоженная, что он повиновался. Поразительно, с чего это Агриппина, каждый день видящая ужасные раны, так разволновалась из-за ерунды.
— Господи, — прошептала она, чем-то осторожно смазывая царапину, — если б камень пролетел не наискось, а попал вот сюда, — легкие прохладные пальцы коснулись виска, — вы бы погибли. Здесь самое узвимое место черепной коробки.
Он пожал плечами, как бы говоря: мало ли, что могло бы случиться, но не случилось. Проклятая голова всё гудела, к вечеру навалилась свинцовая усталость, и хотелось сидеть так подольше: чтоб руки Иноземцовой скользили по коже, чтоб звучал ее тихий голос.
— Если б я могла… Если б я имела над вами власть, я бы запретила вам так безрассудно рисковать жизнью. Я бы заперла вас под замок и не выпустила, пока не закончится война… — Словно спохватившись, она поправилась. — Если б каждая женщина — мать, жена, возлюбленная, сестра — могла не отпускать от себя того, кого любит, война стала бы невозможной. Государствами должны править женщины!
— Британией правит женщина, — усмехнулся Лекс. — Крым тоже завоеван женщиной.
Но Агриппина не приняла шутливого тона.
— Я не императрица, у меня нет власти над мужчинами. Но я никогда больше не повторила бы ужасной ошибки, которую совершила в жизни дважды. Мне нельзя было их от себя отпускать. Ни первого, ни второго…
Она говорит о своих мужьях, понял Бланк.
— …Первый всего лишь уходил в плавание, но что-то рвалось у меня в груди. Я была еще совсем глупая, почти ребенок. Я думала, что так всегда бывает при расставаниях. А это сердце предчувствовало… — Руки, накладывающие бинт, на секунду замерли. Взгляд был устремлен поверх головы Лекса. — Но во второй раз, когда мой капитан уходил на бастион, я всё знала и понимала, однако изображала из себя спартанку. Странно, как это я еще не сказала на прощанье: «Со щитом или на щите». Нужно было вцепиться намертво и не отпускать…
