от страха, и перед глазами его возник совершённый им грех — отвратительный поступок, но он попытался незаметно ускользнуть от подозрений, и тоном, в котором сквозил упрёк, процедил:
— Мне хотелось, чтобы она шла по улице, но напрасно я пытался удержать её.
Хадиджа в упор впилась в него порицающим взглядом и хотела уже сказать что-то в ответ, но замолчала из жалости к этому личику, что побледнело, и она сказала про себя: «Достаточно уже того, что произошло с нами».
Дверь раскрылась и доктор вышел из комнаты, говоря двум юношам, что следовали за ним:
— Мне нужно будет посещать её день за днём, пока не срастётся перелом, и как я уже говорил вам, тут абсолютно нечего бояться.
Все бегом бросились в комнату матери и застали её сидящей на постели, опираясь спиной на подушку, сложенную сзади. Ничего в ней не изменилось, если не считать небольшого возвышения в районе правого плеча, что виднелось под платьем, и перевязанного бинтом снизу. Они устремились к ней с криками:
— Слава Аллаху!
Боль её лишь усилилась, пока врач вправлял сломанную кость. Она протяжно стонала, и если бы не врождённая стыдливость, то она вопила бы во весь голос. Но теперь боль оставила её, или так ей казалось, по крайней мере. Она ощутила относительный покой, а исчезновение боли позволило ей вернуть себе бодрость. Она могла теперь подумать об этой ситуации с разных сторон, и тут ею овладел страх, и она спросила их, переводя взгляд с одного на другого:
— А что мне сказать вашему отцу, когда он вернётся?
Этот колкий, вызывающий вопрос нарушил то спокойствие за неё, которое они начали было уже ощущать. Препятствие, словно торчащие скалы, встало на пути корабля, хотя и не было неожиданным для их сознания. Оно незаметно притесалось к целой массе болезненных чувств, скрывавшихся в их сердцах, когда мать попала в трудное положение, и хотя и тонуло в этой массе, и до поры до времени не требовало отчёта, однако сейчас оно вновь заняло своё место в их душе. Из этой проблемы никто из них не находил выхода. И впрямь, беда, свалившаяся и на них, и на мать, что была близка к выздоровлению, лишь усугубилась. По тому молчанию, что окружило её вопрос, мать почувствовала себя грешницей, чьё одиночество было наказанием за её грех, когда все товарищи отреклись от неё, едва обнаружив обвинение. Она жалобно проговорила:
— Он обязательно узнает о происшествии, и даже больше — о том, что я выходила из дома, что и привело к таким последствиям.
Среди всех членов семьи лишь одна Умм Ханафи не волновалась, хотя не менее остальных понимала всю серьёзность положения. Она только хотела сказать слова утешения, с одной стороны — смягчить обстановку, а с другой — потому что чувствовала, что долг требует от неё — как от преданной старой служанки в этом доме — не прибегать к молчанию в беде, чтобы о ней не подумали, будто ей всё равно. И зная, что слова её далеки от реальности, она сказала:
— Если господин наш узнает, что с вами произошло, то единственное, что он сможет сделать — так это закрыть глаза на ваш проступок и благодарить Аллаха за то, что Он спас вас.
Замечание её было воспринято без внимания, хотя семейству следовало бы не скрывать правду о тяжёлом положении, и один только Камаль был в этом убеждён, и в порыве воодушевления он сказал, словно повторяя слова Умм Ханафи:
— Особенно, если мы скажем ему, что вышли из дома только ради паломничества к Хусейну.
Мать перевела свой потухший взор с Ясина на Фахми и спросила:
— Что же мне сказать ему?..
Ясин, которого угнетала ответственность за всё, сказал:
— Какой же шайтан сбил меня с пути истинного, когда я посоветовал ей выйти из дома! Я последовал за словами, что соскочили с моего языка, но судьба распорядилась иначе, и бросила нас в этот горестный тупик. Но я скажу — мы найдём, что ему ответить, и как бы то ни было, вам не следует утруждать себя мыслями о том, что будет… Оставьте это дело Аллаху. Вам достаточно тех суровых испытаний, боли и страха, что вы и так перенесли.
Ясин говорил пламенно, но вместе с тем и нежно, и весь свой гнев изливал на себя, сочувствуя приёмной матери в её состоянии. Но слова его не опережали время и не запаздывали, а лишь облегчали давящее чувство в груди, и одновременно красноречиво говорили о том, что, вероятно, вертелось на уме у некоторых из них — если не всех — кто стоял рядом с ним, избавляя их от необходимости самим высказывать это чувство. Опыт научил его — иногда в жизни так бывает, что самым верным и лучшим способом самозащиты является нападение, а признание в грехе побуждает простить его, так же как оправдание и защита вызывают насилие. Больше всего он боялся, как бы Хадиджа не воспользовалась на сей раз этой возможностью и не возложила на него всю ответственность открыто, при всех — вот, мол, к чему привёл его совет, да не стала нападать на него. В этом он опередил её, не дав такой возможности. Он не стал сомневаться в этом предположении — ведь у Хадиджи и впрямь уже закралось сомнение, а не назвать ли его главным виновником происшествия. Но нашёл выход для себя — когда он начал говорить, то она не смогла пойти в атаку. Обычно же она использовала для этого не презрение, а солидный тон, чтобы как-то облегчить его положение, но при этом в целом оставить его незавидным. Вот таким образом Хадиджа поступила и на сей раз, нарушив своё молчание:
— А почему бы нам не утверждать, что она свалилась с лестницы?
Мать уставилась на неё с выражением ужасного желания найти спасение любым путём, и перевела взгляд с Фахми на Ясина — в их глазах засветилась надежда. Но Фахми недоумённо спросил:
— А как же врач?… Он же вернётся сюда и будет навещать её день за
