— А у вас, папашка, Мутавац убежал! — выпалил ему вслед Рашула и даже сам удивился смыслу сказанного. Но он должен был чем-то заглушить в себе страх неизвестности, внушенный ему на этот раз Бурмутом и его болтовней о Зоре. Может быть, пойти за ним? Но что он может сказать такой пьяный и суетливый? Еще немного, и все будут знать о Мутавце. Совсем немного! Рашула сцепил руки за спиной, собрал всю свою волю, напрягся.
Между прочим, Наполеон и Фонарщик не устояли перед искушением получить сексер. Улучив минуту, когда охранники и Петкович отошли на другой конец двора, здесь, в его более узкой части, они решили заработать эту награду. Они легли на землю, Фонарщик на спину, а Наполеон на него, животом вниз, валетом. Головы они ловко пристроили друг другу между ног, а ноги согнули, так что наружу торчали только спины. И эта безголовая груда мяса, словно две черепахи, втянувшие под панцирь головы и ноги, вздымается вертикально, падает плашмя, катается по земле, наверху спина то одного, то другого, бухаются о землю глухо, молча.
Слышен оглушительный смех зрителей. Вокруг собрались все, кто был во дворе, подошли два охранника. Даже на Юришича подействовал заразительный смех, это можно было заметить по его лицу.
Только Петкович остается серьезным. Его внимание снова привлекли крюк и веревка, ему мерещится, что их много, все стены утыканы крючьями. Для кого столько? Король в хорватской республике один, и голова у него тоже одна. Может быть, император Пайзл остался жив после покушения и теперь мстит, хочет повесить здесь весь хорватский народ? От этой мысли лицо его помрачнело, остекленевшие глаза горят, они готовы разразиться молниями. И вот уже на земле корчится в конвульсиях обезглавленный труп. Но почему смеются? Это сатрапы императора смеются над смертью народа, и над его смертью они будут смеяться!
А народ этот, безголовая груда мяса, подползает все ближе. Прямо к нему.
— Быстрей, быстрей! — оживился Рашула. — Еще один сексер за скорость! Автомобиль, хи-хи-хи!
— Автомобиль, автомобиль! — глухо, как из-под земли или из чрева, откликается Наполеон.
— Какой автомобиль? Это не автомобиль! Я на доктора Колара подам в суд! Ложь! — взорвался Петкович и потряс кулаком. Он оскорблен, глубоко оскорблен.
— Ав-ав…
— Ребятки! Ребятки! — раздался крик в здании тюрьмы, вероятно, в канцелярии или комнате писарей. Это был крик безумный, хриплый, пронзительный, оборвавшийся на предельно высокой ноте. Потом что-то грохнуло, и можно было подумать, что здание тюрьмы вот-вот развалится.
Все во дворе вскрикнули, подняли головы вверх, только Рашула сохранил хладнокровие и как по мячу пнул ногой в копошившуюся груду человеческого мяса, которая в этот момент бухнулась перед ним на землю. И груда развалилась как разрубленная, и, как жуки, перевернутые на спину, Наполеон и Фонарщик задрыгали ногами, замахали руками, потом вскочили и оторопело вытаращили глаза, обиженные и ничего не понимающие: кто их ударил? А, опять Рашула!
— Вы нам обещали сексер! — кричит Наполеон; за сексер он простит ему этот удар, каждому по сексеру.
Все со страхом смотрят на окна тюрьмы. Что там произошло? Этот вопрос застыл у всех на лицах. Но в тюрьме снова воцарилась тишина. Бурмут напился, от вина его развезло, вот он и раскричался на кого-то. Но почему он их звал? Или он не их звал!
В следующее мгновение из дверей тюрьмы пулей вылетел Бурмут. Картуз съехал ему на глаза, руки судорожно мечутся в воздухе, как будто он отчаянно пытается за что-то ухватиться, чтобы не упасть.
— Ребятки, ребятки! Где начальник? Начальник! Ребятки!
— Что? Что случилось? — возбужденно спрашивает Рашула, но в душе он совершенно спокоен, ему уже все ясно. — Сбежал кто-нибудь?
На всех лицах можно прочесть тот же вопрос. Но Бурмут как-то странно посмотрел на него, потом повернулся к остальным, сдвинул картуз на затылок, набрал воздуха и заорал:
— Ворюги вы! Христопродавцы проклятые! Сколько раз говорил, вас нельзя ни на минуту оставить! Что? Что? А вот что: в канцелярии, ворюги вы эдакие, Мутавац повесился! Нет, не повесился, — он замолчал и в этот момент полностью протрезвел, — веревка у него лопнула, разбился.
— Вот как? А жив остался? — сверкнул белками глаз Рашула. — Да жив он! — растерянно крикнул он. — Вы пьяны, послушайте, он же там стучит!
И в самом деле, из тюрьмы, откуда совсем недавно донесся крик и грохот, снова послышался стук, громкий и частый. Опять головы задраны вверх, все пытаются разглядеть, что там происходит.
— Долой смертную казнь! — вопит Петкович, рванувшись вперед и тут же застыв на месте.
Кровь закипела в жилах Юришича, слезы навернулись на глаза, но он еще надеется.
— Папашка, папашка! — послышался из окна голос, но не Мутавца, а Дроба.
— Жив! Это тот, долговязый! — рассвирепел Бурмут. — Что за чертовщина, лужа крови, лужа крови! — и, не обращая внимания, что писари во главе с Рашулой кинулись в тюрьму, он побежал через весь двор и у ворот столкнулся с начальником тюрьмы, который бежал ему навстречу. Потрясенный выходкой Петковича и оставшись в канцелярии, он предался размышлениям о том, как хорошо было бы бросить службу и податься на пенсию, вечерком играть с приятелями в картишки, дурачка забивать или в очко резаться. Мечтания эти прервал шум, доносившийся из тюрьмы. Думая, что это опять Петкович куролесит, он долго колебался, но наконец, опасаясь порицаний начальства, вышел усталый, взъерошенный.
— Что такое? Где вы пропадали?
Он хотел было пожурить Бурмута за отсутствие, но Бурмут его опередил:
— Наверху, господин начальник, один заключенный пытался повеситься и зарезался!
— Как? Повесился и зарезался? Невероятно! А кто это? — ошеломленный начальник хотел было спросить: уж не Петкович ли, но заметил его во дворе.
— Мутавац, тот горбатый!
— Да как вы допустили! Где вы были? Он жив по крайней мере?
— Он мог перерезать себе глотку и при мне! Мертвый, вокруг лужа крови, черт его разберет!
— Ужас! Что за день, что за день! Так вы говорите — мертвый? — начальник совсем растерялся, бестолково засуетился. Что делать? Расспрашивать дальше или самому сходить к Мутавцу, а может быть, сообщить по телефону в полицию или же немедленно бежать в суд? Но брякнул колокол, вероятно, это доктор или санитарная карета прибыла.
В проходной темно, сейчас там пропустили женщину. Она стоит в сумраке с корзиной в руке, дышит тяжело, пробует отдышаться, прежде чем сказать что-то.
— Пожалуйста, пропустите, — с трудом переводя дух, говорит она охранникам, обступившим ее. — Это еда для господина Мутавца. От его жены, — и она наугад протягивает корзину охранникам.
— Для Мутавца? — громко смеется один из них, а смех этот такой странный, будто смеются в мертвецкой.
— Черт побери! Зачем ему теперь еда? — это Бурмут протолкался к проходной, и в его возгласе в первый раз чувствовалось что-то вроде жалости к Мутавцу. — Где вы были до сих пор? Целый день бедняга ничего не ел, напрасно ждал обеда. А теперь, теперь…
— Я прошу вас, сударь, — чуть не плачет женщина и, убедившись, что никто не хочет взять корзину, делает шаг во двор. Закутанная в платок, нос горбатый и сама вся сгорбленная. — Господин Бурмут, будьте милостивы.
— А, это вы, госпожа Микич! — узнал он свою бывшую соседку, приносившую иногда вместо Ольги еду Мутавцу, и вдруг подобрел. — Да я рад бы, но теперь уже поздно, Мутавац мертв.
— Что вы говорите, спаси господи! — госпожа Микич поставила корзину на землю и в крайнем изумлении подтянула конец передника к носу, моментально забыв, однако, для чего она это делает. — Зачем так жутко шутить?
— Это дьявольские шуточки! — опять с раздражением заговорил Бурмут. — Он мертв, я вам говорю! Зарезался, а хотел повеситься. Где вы раньше были?
По тишине, воцарившейся в проходной, где из-за темноты почти ничего не видно, по тону Бурмута госпожа Микич поняла, что в этот дом пришла смерть. Слезы брызнули у нее из глаз, она вытирает их краем передника, причитает, оправдывается, почему не пришла раньше. Милостивый бог, не могла она. Хозяйка дала работу, поэтому не могла раньше, как обещала госпоже Мутавац, приготовить обед и принести сюда. А почему она сама не приготовила еду и не принесла? Несчастье, несчастье. Утром по дороге с рынка она подскользнулась на апельсиновой корке и вывихнула ногу, в обмороке доставили ее в больницу, а там у нее схватки начались; наверное, будут преждевременные роды. Совсем недавно об этом стало известно в их доме; ой, боже мой, если бы она знала, все бы бросила, завтра бы выгладила хозяйке белье. С чего бы он так? И куда мне теперь с этим? Что делать? А она так просила передать ему привет. Как мне ей сказать?
— Как сказать? Языком! — хмурится Бурмут. — Черт знает что! На апельсиновой корке вывихнуть ногу, а тут ее муж ждет, голодный и отчаявшийся!
