— Ваше императорское величество!
— Я прошу у вас извинения, мадам Лебрен. Нерасторопность моих секретарей обрекла вас на недопустимое ожидание. Видите ли, все категорически настаивают, чтобы вы сделали мой портрет. Я достаточно стара, но в конце концов, раз все хотят, я дам первый сеанс вам сегодня. В восемь часов.
— Ваше величество, вы несправедливы к императрице Российской. О какой старости вы говорите? Как художник я при всем желании не могу заметить ее следов. Вы слишком требовательны к себе, ваше величество. Или наоборот — да простится мне моя откровенность — за государственными делами не обращаете на себя внимания. Вы были и остаетесь самой Величественной и прекрасной монархиней Европы. Моей кистью будет водить то бесконечное восхищение перед вами, которое испытывают все народы Европы. А результат — о, как я надеюсь, что он не разочарует вас.
— Но только никаких греческих туник, мадам Лебрен. Не буду скрывать, открытая вами мода мне не по вкусу.
— Ваше величество, ваша воля — закон. Да вам и нет необходимости представать в столь легкомысленных одеяниях. За вашими плечами — мудрость Афины Паллады, решительность Артемиды и женские чары Афродиты.
— Как легко вы все преувеличиваете, мадам Лебрен!
— Вы все это увидите воплощенным на холсте. Итак, я должна явиться к вам, ваше величество, сегодня же в воскресенье, ввечеру.
— Нет, пожалуй, это будет неудобно. Давайте, мадам, я буду ждать вас в четверг. Перед обедом. Я освобожусь к этому времени от самых неотложных дел и смогу уделить вам необходимый час.
— Шестое ноября 1796 года станет самым великим днем в моей жизни, ваше величество. Благодарю вас за честь, всем сердцем благодарю.
Петербург. Зимний дворец. Спальня императрицы. Екатерина II, М. С. Перекусихина, А. А. Безбородко.
— Не спится что-то. На душе непокойно. По часам утро, а за окнами темь непроглядная. Будто и солнышка никогда не будет, и рассвет не настанет. Господи, что за мысли такие! День-то сегодня какой? Никак памяти преподобного Варлаама Хутынского — шестое ноября. Ему и молитву прочесть для успокоения надобно.
«Иже на земли леганием, пощением же и бдением тело твое изнуряя, преподобие, вся плотская мудрования умертвил еси: и исцелении струя независтная явился еси, верою притекающим к раце мощей твоих, Варлааме отче наш, моли Христа Бога спастися душам нашим…»
Заспала государыня. Не иначе заспала. И то сказать, поздненько вчера Платон Александрович беседу-то ихнюю оставил. Сама подивилася, как поздненько. Двери за собой тихонечко притворил, а все слышно. Думала, кликнет государыня, чего потребует. Не позвала.
«Страстная взыграния воздержанием, отче преподобие Варлааме, изсушил еси, и от сего Дом и жилище духа Святаго показался еси, исцеления верою приходящим к тебе подаеши, яко же вторый Илиа чудесы показал еси. Он бо в животе сый воздухи водоточными чудодействоваше, ты же и по смерти чудеся удивлявши…»
— Марья Саввишна…
— Иду, государыня, иду!
— Утро какое нынче славное, Марья Саввишна. Снегу, снегу намело. Еще темно, а весь искрится, играет. Бодрость удивительную в себе чувствуешь.
— Вот и слава Богу, государыня! Вот и славно. Дай-то, Господи, чтобы и весь день такой. Сейчас, государыня, сейчас кофейку. Покуда умываньем заниматься будете, все уж на столе окажется.
— Секретаря зови. Скажи, сразу после кофея делами заниматься стану. Времени у меня нынче в обрез. А все Платон Александрович — уговорил французской художнице сеанс для портрета дать. Не хотела — уговорил. Уж каких только резонов ни приводил — своего, известное дело, добился.
— Так что ж тут худого, государыня. Платон Александрович и мне толковал, каково это славно получится. И чтоб все знали: наша государыня всегда хороша. О копиях толковал — чтоб в другие державы, а прежде всего к римскому императору и во Францию послать.
— Вон как размахнулся, а мне, хитрец, ни слова.
— Да он, государыня, рад-радешенек, что вы позировать согласились, а уж там всему свой черед.
— Это что, никак Безбородко в такую рань пришел? Ты ли, Александр Андреевич? Рано поднялся.
— Да я, государыня, завсегда ранней птичкой был. Покуда солнышко в зенит войдет, самое время дела главные переделать.
— Делами позже займемся. Поначалу давай что у нас на подпись идет. Вон сколько у тебя собралось. И когда только мы тебя, Безбородко, женить будем. Хозяйка, хозяйка тебе в доме нужна!
— Это за что ж такая немилость, ваше величество? Я, государыня, как был чужд всяких обязательств и самого в них намерения, так и поныне в оном блаженном состоянии пребываю. И вообразить не могу, как бы, будучи человеком, семейством обремененным, на службе вашей полезным быть смог.
— Дождешься ты у меня, Александр Андреевич, что сама за тебя возьмусь. Куда тогда денешься? Да, кстати, что-то на ум пришло. Это ведь в 1792-м году во французском «Мониторе» письмо некоего англичанина из Петербурга в Париж появилось? Насчет Нелидовой — какую роль она в гатчинском дворе неблаговидную играет. Не ты ли тут, Александр Андреевич, часом завинился? Больно ловко письмо написано было. Малышке ничего не оставалось, как просить разрешения на отъезд из цесаревичевых владений. Признавайся, Безбородко, дело прошлое.
— Сам не писал, государыня. Богом клянусь.
— Сам! Конечно, не сам, а сгоношил-то письмишко кто? С чего бы ему вдруг появиться? Да так ко времени. Только цесаревич против женитьбы Александра Павловича бунтовать начал — тут ему почву из-под ног и выбили. Где уж о сыне печься, когда амантку теряешь, да еще какую верную. Что-то разболталась я не судом. Много у тебя еще бумаг? Много? Тогда поди, Александр Андреевич, что-то притомилась я. Прилягу на часок. А уж там все дела в порядок и приведем. Поди, голубчик. Марья Саввишна! Уложи-ка меня. Поскорее. Да не возись ты! В постелю бы мне, в постелю…
Петербург. Зимний дворец. Будуар Екатерины II. М. С. Перекусихина, камердинер императрицы.
— Что это, Марья Саввишна, занемогла государыня? Сказали, секретарей отослала. Спать легла. Что ж меня-то не позвали?
— Не обижайся, голубчик. Не до камердинера тут было. Государыня так заторопилась в постелю лечь, что чуть сама не завалилась. Я рядом была и то еле-еле успела поддержать.
— Не захворала ли, спаси, Господи, и сохрани?
— Не знаю, что и сказать. Сама ни в чем не призналась. Мол — притомилася и весь сказ. С утра как птичка была, смеялась, день нахваливала. За кофий спасибо особенное сказала.
— Заснула ли?
— Видно, заснула. Меня прочь отослала. Я у щелки все стою. Вроде похрапывать даже начала. Необычно так. Я уж на свой страх за Платоном Александровичем велела послать. Что-то не торопится.
— По-моему, давно торопиться перестал.
— И то правда. Да я пугать-то его не хотела. Больше для порядку звала. Не мне же одной в ответе быть. Коли что…
— Никак встала государыня. Слышь, шаги. Взошла бы, Марья Саввишна. Тебе, поди, всегда можно.
— Не всегда, голубчик. Я свое место знаю. Не иначе государыня до устепу пошла. К чему же мне ей на глаза попадаться. Подождем малость. Раз встала, выходит, оклемалася, тогда и вовсе рассердиться может.
— Да что ты, Марья Саввишна, человек старый — все может случиться. Грех да беда на кого не живет.
— Господи! Да что же такое ты, голубчик, говоришь! Какое слово у тебя с языка сорвалось! Не дай Господь, до ушей государыни дойдет. Старый человек! Надо же такое вымолвить!
— Да ведь тебя государыня никак лет на десяток старше. Чего уж! Не век в девицах ходить — на все свой срок приходит.
— Со мной сравнивать нечего. У государей свой счет — не наш с тобой. Да и с чего это ты, голубчик, про Платона Александровича забыл, до его ушей дойдет — быть беде. Чистый порох — не человек!
— Марья Саввишна, а не долго ли за дверями ничего не слыхать? Может, войтить? Что за грех? Я вот дровишек для камина прихвачу, ты двери мне откроешь — за что тут на нас серчать?
— Твоя правда, голубчик. Входить надобно. Господи, так сердце и замирает. Спаси и сохрани ото всякой напасти! Видишь, видишь, голубчик, еще в устепе наша государыня. Только — только что же это ни шороха не слыхать? Что делать? Что делать-то? Сама уж теперь не знаю. И Платон Александрович не идет.
— Да не придет он, Марья Саввишна, поди куда к знакомым в город уехал. Мало у молодого человека развлечений. Ты ж ничего опасного посланному не сказала.
— Как можно! Прежде времени!
— А теперь что? Позови ты государыню, Марья Саввишна! Окликни же!
— Государыня! Государыня-матушка! Не занемогли ли вы! Не помочь ли, государыня? Хоть словечком отзовитесь! Господи, молчит!
— Позвать людей надо, Марья Саввишна! Людей немедля!
— Каких людей, голубчик? Кто нас с тобой ей ближе, голубушке нашей? Самим, самим надобно все решать, коли Платон Александрович не идет. Государыня!
