— Так ты Аполлон? — Анния забавно морщит носик.
— А что, не похож? — Марк демонстративно распрямляет плечи, поворачивает голову так, что Анния видит его профиль. Профиль в самом деле замечательный, достойный Аполлона, и Марк это знает.
— Ну… почти… — соглашается с притворной неохотой Анния и тут же прыскает от смеха.
— Вот, смотри… — В руках у Марка сверкает кольцо — золотое с зеленым камнем.
— Неужели изумруд? — шепчет Анния. Настоящий изумруд вблизи она никогда не видела — только крашенный в зеленый цвет хрусталь.
— Разумеется. Я привез его из Аденисты. Оно из сокровищницы бежавшего царя… Император лично его мне вручил. Прежде его носила царевна. А теперь оно твое…
Кольцо окончательно разрушает последние слабые остатки обороны. И Марк уже не встречает сопротивления, когда опрокидывает свою нимфу на шелковые простыни…
* * *
Кажется, он заснул на несколько мгновений… или на час? Или больше? Когда проснулся, Аннии рядом не было. Наверняка побежала в термы — она еще, помнится, спрашивала, прежде чем Марк заснул, — можно ли уйти искупаться и где галерея, ведущая к баням.
Сейчас вернется, скоро… Стояла странная тишина, какая-то мертвенная недвижность в воздухе. Марк поднялся и подошел к окну. Где-то рядом — верно на псарне наместника, вдруг завыли собаки: одна, вторая, потом раздалось ржание лошади.
Марк распахнул окно. В самом деле — в воздухе абсолютная неподвижность, и странное лиловое небо — светящееся, злое — нависало над городом.
А потом раздался низкий нутряной рокот, будто в глубине ожил цербер, вечный страж подземного мира, и разразился хриплым воем. Качнулся пол, дрогнули колонны. Марк задрал голову и увидел, как по потолку змеится трещина.
— Анния! — Вместо того чтобы прыгнуть в окно и спастись, он устремился к переходу, ведущему к баням…
* * *
— О, боги, боги, как я изменился. Давно ли я считал, что лгать и подличать — это дурно. Давно ли все вокруг утверждали, что старина Гай держит слово и никогда не врет, и не дает ложных клятв, и не обманывает, и не кривит душой. Я был прям и правилен, я казался себе почти идеальным, ставил себе в пример моего отца, который отказался склонить голову перед Домицианом и его цепными псами, я думал, что буду достоин памяти моего старика… Что же теперь? Все поступки мои служат лжи, и я уже перестал различать — говорю ли я правду. Мне даже под пыткой оказалось нетрудно солгать, и моей басне поверили. Вообрази, я лгал, когда мои ноги лежали на раскаленных углях. Потом, в Хатре, я вновь лгал, потом стал лгать самому императору… и так череда лжи окутала меня ядовитым туманом. А теперь мой сын умер, и тело его не найдено. Я пишу Кориолле в Италию сладкие лживые письма, но не читаю ответов… Боги отвернулись от меня, и я живу сам по себе.
Так говорил Приск, сидя на террасе на вилле Филона. Обсаженная причудливо подстриженными туями, украшенная статуями, она казалась островом, за которым открывался удивительный вид — океан ночи, в котором лежащая внизу Антиохия светилась огнями. Наверное, никогда еще столь много народу не собиралось у подножия горы Кассий в зимнее время года. Мало того что часть армии явилась из Месопотамии назад в Антиохию вместе с императором — так и все преторианские когорты, которые Траян привел с собой, квартировались непосредственно в Золотом граде. Толпы гражданских — посольства, законники, торговцы, ростовщики, искатели должностей или просто зеваки, решившие, что нынешняя зима в Антиохии окажется куда веселее, нежели пребывание в Риме без императора, — ринулись на Восток. Будто вся империя снялась с места и явилась этой зимой в сирийскую столицу. Все гостиницы были забиты до отказа, так что многие горожане пользовались случаем подзаработать и сдавали приезжим крохотные комнатенки втридорога. Но и этого не хватало — рабы и вольноотпущенники спали на улицах в тени портиков вповалку. В который раз Приск подумал, что ему несказанно повезло в том, что Филон принимает его с друзьями в своем доме совершенно бесплатно — исключительно из дружбы и из чувства гостеприимства.
Какая странная ночь — освещенный город, казалось, отбрасывал на темное небо слабый фиолетовый отсвет, отчего звезды светили тускло и вроде как через силу. Накануне яростный ветер изрядно потрепал деревья вокруг виллы и многие вырвал с корнем, но обломанные ветви слуги уже убрали и с утра вымыли мраморный пол на террасе. Только несколько стволов, уже лишенные и крон, и корней, остались лежать у подножия террасы, свидетельствуя о безумстве злобных ветров, напоминая тела павших в кровавой битве.
Внизу на террасе с овцами-туями почему-то сам собой из кустов выскакивал деревянный человечек и махал руками. Один из вольноотпущенников Филона, проклиная забавы хозяина, запихивал автомат на место, но человечек выскакивал снова и снова.
Речь свою Приск держал то ли перед самим собой, то ли перед старым приятелем Тиресием, который на своем ложе то погружался в сон, то пробуждался. Лицо Тиресия было на редкость сосредоточенно, а взгляд отсутствующий. Так что Приск в самом деле говорил все это скорее для себя. Как ни странно, Тиресий ни разу не завел речь о гибели маленького Гая, не поведал друзьям — видел ли в своих снах эту беду, ни словом не обмолвился о судьбе Молчуна. Будто все это уже осталось в ином мире, за черной тканью небытия.
На столике стоял кувшин с наилучшим фалерном (Филон мог позволить себе такую роскошь), на серебряном блюде остывала свинина в кисло-сладком соусе. Венки из сельдерея, что способен не дать хмелю затуманить мозг[95], венчали головы пирующих.
В городе даже ночью было шумно, хотя сатурналии еще не начинались. Но в Антиохии — каждый день сатурналии[96], особенно с тех пор, как Траян вернулся из похода.
Впрочем, и на вилле Филона веселились — хотя и не так бурно — днями хозяин обдумывал новую машину, заказанную Траяном, с помощью которой можно было бы стрелять с борта корабля по засевшим на берегу лучникам. Малыш, приехавший в Антиохию вместе с несколькими фабрами из Пятого Македонского легиона, помогал Филону. Иногда к ним присоединялся Марк, но сегодня юноша отправился в Антиохию: накануне из поместья приехали Анния с матерью, и Марк собирался познакомить невесту с отцом. Приск дивился: ни расстояния, ни превратности Фортуны не смогли разлучить этих двоих, что были едва знакомы. Значит, связала их особая ниточка, столь прочная, что ни время, ни мили парфянских дорог отныне этим двоим не помеха.
Внезапно молния разрезала небо над городом. Беззвучная эта вспышка выглядела тем более зловеще, что небо сделалось совершенно белым, со слабым лиловым свечением. Потом — накатил раскат грома. Поначалу тихо ворча, он вдруг набрал силу и ударил так оглушительно, что Приск невольно пригнулся. Но тут же и сам рассмеялся — странно бояться грохота, если уж Юпитер ударил своей молнией.
Тем временем новые молнии заплясали над городом, сменяя друг друга непрерывно, а то одновременно ударяя в двух или трех местах. Грохот стоял такой, будто боги принялись лупить в медные щиты. Ветра не было. Воздух лежал недвижно плотным, тяжелым липким покровом. Кисловатый на вкус.
Тиресий вдруг дернулся и открыл глаза.
— Глянь, Тирс, опять гроза — третья или четвертая за последние дни, — вздохнул Приск. — И это зимой. Право же, недаром говорят, что есть страшные знамения страшных событий.
— Где Кука? — спросил Тиресий, сбрасывая на пол венок и вставая.
— У него сегодня вторая ночная стража во дворце, так что он в Антиохии.
— Адриан где? Тоже во дворце?
— Разумеется. Где же ему еще быть? И Траян…
— Марк?
— Тоже там.
— Пошли… Надобно предупредить, — Тиресий уже сбегал с террасы во двор по мраморным ступеням.
Здесь Филон расхаживал вокруг нового макета своей машины. Света факелов не требовалось — странно сияющее ночное небо и молнии сухой грозы отлично освещали двор, никак не хуже антиохийских огней.
— Выведи всех своих домашних во двор и скажи, чтоб держались подальше от стен, — бросил Тиресий Филону на ходу, направляясь к конюшням.
— Э, погоди… о чем ты… — не понял механик.
— Прочь из дома! — воскликнул Тиресий, выводя свою кобылу из конюшни. — Приск, скорее! За мной!
Но, пока трибун седлал коня, Тиресий вскочил на кобылу без всякого седла и скрылся из виду.
— О чем это он? — забормотал Филон. — Он как будто спятил… Вот беда…
— Понятия не имею, — отозвался Приск. — Но по опыту знаю: нашему другу лучше поверить на слово…
— Верю, верю… А лошадей тоже вывести?
— Наверное.
Лошади меж тем бесились, бились в стойлах и рвались наружу, разбуженные конюхи никак не могли с ними сладить. На все голоса выли собаки, а когда их выпустили из загона, они вдруг окружили Филона, прижимаясь к его ногам и жалко поскуливая.
