Когда я наконец полностью пришел в себя, когда открыл глаза и увидел все прохладным и четким, стояла ночь. Откуда-то доносились слабые звуки – шаги, скрип окна, но вокруг меня все было тихо, лишь раздавался звук моего дыхания. Некоторое время я лежал и слушал его. На самом деле я никогда не обращал на дыхание особого внимания, а какое это оказалось чудо: воздух входил, питая мое тело, выходил обратно, забирая с собой копоть и дым, порожденные жаром в моей крови. Я был жив. Слава Господу и Матери Его: я жив!
Я задремал и проснулся от перезвона колоколов где-то неподалеку и солнечных лучей, падающих сквозь высокое окно. Я сел и обнаружил, что нахожусь в каком-то помещении вроде кельи, с очень простыми побеленными стенами и простым черным распятием над моей простой деревянной кроватью. Но по безупречной чистоте всего окружающего я заключил, что это не может быть тюрьма. Мои раны тоже были чистыми, перевязанными свежим льном. А через пару минут дверь открылась, чтобы впустить двух длиннолицых, одетых в черное господ и невысокую косоглазую женщину с кудрявыми каштановыми волосами, выбивающимися из-под белого чепца. Женщина несла поднос, на котором стояла курящаяся паром миска, какие-то травы, несколько склянок с жидкостями и кружка. Когда вошедшие увидели, что я очнулся, они склонили друг к другу головы и зашептались, очень тихо.
– Доброе утро! – сказал я. Во мне пробудилась радость жизни, несмотря на боль, которую я ощущал, открывая рот. – Боюсь, я не знаю, где нахожусь.
– Вы находитесь в Студиум генерале Перуджи, – сказал тот, что повыше.
– В университете, – уточнил другой.
– В университете? – (Они кивнули.) – Я лежу здесь уже много дней, – продолжил я. – А вы наверняка спасли мою жизнь.
– Много дней? – переспросил высокий. – Нет-нет. Вы приехали вчера. А что до того, нуждалась ли ваша жизнь в спасении…
– Вы молоды и здоровы, – сказал второй. – И о вас хорошо заботились, прямо с момента вашего… вашего злоключения.
– Правда? Но там же были только я и Проктор.
Оба одновременно закатили глаза, словно парочка воронов, наклевавшихся потрохов мертвого ягненка. Один ловко размотал повязку с моей головы, понюхал рану и нанес на нее немного черной жидкости. Она дурно пахла, и у меня зубы заломило от боли. Второй в это время изучал мою ногу.
– Я смогу ходить? – спросил я сквозь стиснутые, стучащие зубы.
– Что? Конечно сможете. Лезвие прошло сквозь vastus medialis[22]. Очень аккуратно, никакого разрыва тканей. Очень острый клинок, очевидно, и он не занес в рану фрагментов одежды. Можете сказать спасибо, что на вас были шелковые штаны: длинные волокна, никаких мелких ниток, дающих нагноение.
– Что нас беспокоит, так это ваша голова, – сказал невысокий. – Сначала было похоже, будто нечто проникло в черепную коробку. Но оказалось, хотя кость вдавлена, разлома нет.
– Как вы определили? – спросил я.
– Была оголена приличная часть черепа, – живо отозвался человек.
Таким тоном говорят: «Какая прекрасная погода для кальчо». Моя рука метнулась к виску, но доктор вовремя перехватил мое запястье:
– Еще рано. У вас там несколько швов. Но никто об этом даже не узнает. Вам очень, очень повезло.
– Вы так настойчиво меня убеждаете, – усомнился я. – Однако, синьоры и синьора, позвольте признаться, что я не чувствую себя особенно везучим.
– Помилуйте! – возразил высокий. – Паломники, которые встречаются с бандитами с горы Субазио, обычно не выживают. Если бы не ваш спутник…
Бандиты?
– О, мой спутник! – воскликнул я. – Где же он? Вы заботитесь о нем? Ему нужна особая диета.
– Что? – вдруг негодующе вмешалась женщина, готовящая полосы чистой ткани для перевязки. – Диета?
– Чтобы бороться с его… чтобы устранить…
Но то, что сейчас делали с моей головой, вызвало у меня волну тошноты. Я откинулся обратно на подушку, не мешая им заканчивать свою работу и желая изо всех сил, чтобы она закончилась как можно скорее.
– Диета! – раздраженно пробормотала женщина.
Она почему-то напомнила мне Каренцу – и то, как Каренца бы над этим насмехалась.
– Вы могли бы подвигать ногой? – спросил высокий.
Я попробовал, чрезвычайно медленно, и обнаружил, что, если не считать боли где-то в глубине и некоторой скованности, мне это удается довольно легко.
– Отлично. Теперь – хм. По вашему выговору я предполагаю, что вы из Флоренции. Я бы не думал о поездке домой по меньшей мере еще неделю, и это только если вы продолжите так же хорошо поправляться.
– Я флорентиец, но живу в Риме.
– Не повезло: попали в засаду в Умбрии, когда Святой город, по слухам, куда более опасен.
– Типично для моей фортуны, – ответил я и попытался усмехнуться, но это не совсем удалось. – Я бы хотел вернуться во Флоренцию. Но не думаю, что когда-нибудь это случится.
– Вы, должно быть, занимаетесь важной работой, если она не дает вам вернуться домой, – заметил невысокий. – По вашей одежде мы, то есть донна Елена, решили, что вы важная персона.
Он оглянулся на женщину, но та лишь рассеянно улыбнулась.
– Важная персона? На самом деле не особенно, – промямлил я. – Совсем нет.
– Вы лечите не кого иного, как личного диететика его высокопреосвященства кардинала Федерико Гонзаги, – произнес знакомый голос.
В дверях показался Проктор. Он подошел к кровати своей странной раскачивающейся походкой с полусогнутыми коленями, наклонился, осмотрел мою голову.
– Что вы думаете, доктор? – спросил высокий.
– Очень хорошо. Швы свободные, именно как нужно. Если бы вы их затянули, как хотели…
– Безусловно, – поддакнул тот.
– Доктор? – переспросил я, и все трое повернулись ко мне. – Вы назвали его доктором. Но – извини, Проктор, – никто из нас двоих не врач. Это просто наша общая шутка. Это человек, о котором я вам говорил, которому нужна особая диета из-за избытка у него черной желчи.
– Да? – Высокий повернулся к Проктору: кажется, ему было смешно. – Это правда?
– Разумеется, правда! Два месяца назад этот человек бродил по Кампо Вакино полуголый и только причитал про Перуджу!
– А теперь мы в Перудже, – торжественно сообщил Проктор.
– Я не хотел тебя обидеть, и совершенно ясно, что я обязан тебе жизнью, – уточнил я. – Но, господа, – обратился я к врачам, – он был безумен, ни больше ни меньше, и он еще не полностью поправился!
– Мой милый юноша, – доброжелательно отозвался невысокий врач, – это доктор Аполлонио Джинори, ранее трудившийся в этом университете.
– Глава нашего медицинского факультета и проктор каталанской нации здесь, – добавил высокий. – Когда я сказал, что вы получили наилучший возможный уход за вашими ранами, я это и имел в виду, совершенно серьезно.
– Ты очень любезен, Руджеро, – сказал Проктор. – Я не работал врачом уже много лет. Но я помню… – Он поморщился, передернулся, покачал головой. – Да, всякие мелочи я помню.
– Проктор… – разинул я рот, – значит, ты и вправду проктор?
Что-то на краю сознания твердило мне: это наверняка галлюцинация, раз уж изрядная часть моего черепа была оголена. Но мой дорожный товарищ, чьи глаза были закрыты, как будто он слушал какой-то свой внутренний диалог, кивнул. И открыл глаза.
– Я тебе говорил, – сказал он без всякого ехидства. – Я пытался рассказать об этом множеству людей. Я провел годы и годы, пытаясь им рассказать. Но ни один не слушал. Люди не слушают, так ведь? Они не слушают. Ты не слушаешь.
Высокий врач будто бы встревожился и коснулся руки Проктора, но второй покачал головой, и оба тихонько отступили от кровати.
– Значит, все мои слабительные и диеты… Царица Небесная! Ты должен был остановить меня!
– Почему? Ты давал мне еду, устроил мне постель, чистую одежду. Обрит и обмазан… – Он заморгал, как будто эти слова его удивили. – Освободил меня из тюрьмы моей собственной вони, от вшей, которые стали моими верными тюремщиками. Я испытывал определенную благодарность. И ты был доктором. Врачей нужно слушаться.
– Нет, это ты доктор!
– Разве? – спросил он и удивленно огляделся.
– Аполлонио, ты все еще растерян, – сказал врач, названный Руджеро, и повернулся ко мне. – Мы не видели доктора Джинори почти девять лет. Он уехал отсюда…
– Я не уезжал, – твердо возразил Проктор.
– Ты уехал, Аполлонио, – тихо произнес Руджеро. Он понизил голос и наклонился ко мне, будто чтобы поправить повязку. – Перуджа – город переменчивый, то есть мы зависимы от деспотических и жестоких капризов своих правителей. В последнее время это означало Бальони и Одди. Раз вы из Флоренции, то вы про них еще услышите, я уверен. Эти две семьи завели обычай устраивать небольшие войны внутри городских стен, и в одном таком столкновении Аполлонио потерял молодую жену и двоих маленьких детей. – Он оглянулся через плечо, но Проктор слушал женщину, показывающую ему склянку с желтой жидкостью. – Конечно же, он горевал, но мы не знали, что горе так глубоко ранило, так сказать, его… – он еще сильней понизил голос, – его разум. Мы думали, это обычная реакция на трагедию. Когда исповедник посоветовал ему поехать в паломничество в Рим, ректор решил, что это превосходная идея. Девять лет назад Аполлонио отбыл, и мы не слышали о нем ни слова до вчерашнего дня. Пока он не приехал верхом на черной лошади, везя на серой раненого, окровавленного человека.
