Оружейник Саймон был человеком консервативным. Он унаследовал дом и ремесло своего прапрадеда Альфреда. И все еще владел несколькими земельными участками в селении близ Виндзора, за которые выплачивал ренту. Саймон гордился своим ремесленным мастерством.
Но ему было далеко до зажиточных купцов-оптовиков – олдерменов, правивших разраставшимся городом.
– Наша работенка не про них, – говаривал он. – Руки побоятся испачкать. Они и к своему-то добру едва прикасаются. А детки у них слишком гордые, чтобы вообще трудиться. Считают себя благородными. – Тут он сплевывал. – Но ничего подобного! Простые торгаши, не лучше меня.
Вторжение в дом недорослей и убийство любимого подмастерья не только потрясло его, но и откровенно разгневало именно тем, что он усмотрел в этом презрение к своему сословию.
– Нет, они не лучше нас! Они хуже! – бушевал оружейник. – Обычные бандиты!
Этим он и займется – выведет их на чистую воду. Справедливость должна восторжествовать. Он прибыл в Смитфилд удовлетвориться отмщением.
Однако при виде юношей, признанных виновными, и зная, что будет дальше, он невольно испытал некоторое раскаяние.
– Да, они совершили ужасную вещь, – буркнул он. – Но все равно – бедные чертенята!
И тут он увидел Силверсливза.
Саймон не стал ни спешить, ни учинять скандал. Осторожно проталкиваясь сквозь людскую толпу, он подошел к носатому юноше, столь тщетно пытавшемуся его игнорировать, притиснулся впритык – так, что задел бородой ухо Пентекоста, – и шепнул:
– Ты подонок. Небось и сам знаешь? – Он узрел, как бледные щеки юнца пошли алыми пятнами. – Ты такой же убивец, как они. Но только хуже. Потому что они умрут, а ты останешься жить, иуда. Ну и трус! – (Силверсливз оцепенел.) – Подонок, – тихо повторил Саймон и отошел.
Пентекост остался смотреть на повешение. Едва не лишаясь чувств, он принудил себя завороженно и с ужасом взирать на трех юношей, которых потащили к вязам, где через сучья уже перекинули веревки. Он видел, как затянули петли, как трое дернулись, едва толпа взревела: «Пошел!» Смотрел на лица друзей, сперва исказившиеся и побагровевшие, затем посиневшие, увидел, как неистово взбрыкнула троица в воздухе – у одного бесславно свалилась набедренная повязка. Потом их бледные тела безвольно повисли, медленно вращаясь на ветерке.
Часом позже, когда Силверсливз вошел в Казначейство, суд оного трудился вовсю. Обычно в это время пасхальная сессия уже завершалась, но с дополнительными хлопотами в связи с коронацией дел оставалось невпроворот. Признательный за возможность отвлечься от казней, Пентекост погрузился в работу.
Картина была донельзя мирная и безмятежная: писцы, склонившиеся над дощечками, да приглушенный гул за большим столом в дальнем конце помещения. Писцы старательно его игнорировали. Придворные у двери смущались, едва он смотрел на них. Юноша понимал, что это означало: он стал официальным изгоем. Пентекост попытался не обращать внимания, но вскоре все же вышел. Какое-то время бродил по Вестминстерскому дворцу, понурив голову и силясь избавиться от картин, заполонивших сознание.
А что стало с родителями, когда он сказал! Мать – худощавая, бледная, потрясенная, неспособная осознать, что сын ее совершил такое злодейство. Отец, страшный в безмолвном гневе, но удачливый в спасении отпрыска. Суд. Глаза епископа. Тела, качающиеся на ветру. Тишина в Казначействе.
Карьере клирика, покуда был жив Фолиот, пришел конец, но что с Казначейством? Неужто и здесь ему не быть – из-за единственной юношеской неосторожности? Еще не время знать наверняка.
– Может быть, обойдется, – пробормотал он.
Едва он пришел к этому заключению, как обнаружил, свернув в широкий коридор, двух художников, занятых настенной росписью.
Многие стены помещений, окружавших Вестминстер-Холл, были расписаны; на этой представал ряд поучительных сцен из житий ветхозаветных царей и пророков. В центре стояло наполовину законченное колесо.
Художники, очевидно, отец и сын. Оба невысокие, кривоногие, короткопалые, с большой круглой головой и угрюмым взором. Они спокойно глазели на Силверсливза, остановившегося полюбоваться.
– А что это за колесо? – осведомился он.
– Это, сударь, колесо Фортуны, – ответил отец.
– И что же оно означает, дружище?
– Ну как же, сударь! Человек может возвыситься к славе и удаче, а после пасть – столь же быстро. Или наоборот. Это значит, что жизнь подобна колесу, все-то вертится. И учит нас смирению. Ибо пусть мы взлетим – нас могут и низвергнуть.
Силверсливз кивнул. О колесе Фортуны знал всякий образованный человек. Римский философ Боэций, весьма почитавшийся в современных школах, превратностями политики сам очутился в тюрьме и впоследствии призывал к стоическому принятию судьбы, уподобляя людские удачи вращающемуся колесу. Идея стала до того популярной, что оказалась усвоенной даже такими ничтожными мазилами, которые не ведали ничего о философе, но знали все о его колесе. Пентекост улыбнулся про себя. Надо же, как кстати! Вот и нужно отнестись к своим невзгодам философски. Нет сомнения, что раз он нынче внизу, то колесо провернется вновь. Клирик двинулся дальше.
Через несколько минут он, стоя в необъятном, изобиловавшем нишами и альковами Вестминстер-Холле, заметил направлявшуюся к нему группу людей. С полдесятка, в богатых одеяниях; они шли быстро, стараясь шагать в ногу с тем, кто шествовал в середине. Едва уразумев, кто это такой, Силверсливз задохнулся и юркнул за колонну.
В отличие от своих придворных, король английский Генрих II был одет, как обычно, просто – в зеленые рейтузы и камзол, на охотничий манер. Среднего роста и крепкого сложения, он мог бы и располнеть, когда бы не безостановочная, неуемная деятельность. Этим утром, как и всегда, он был оживлен, собран и зорок.
Не спрячься Пентекост за колонной, его бы, наверное, и не заметили. Однако едва он инстинктивно вжался в серый нормандский камень, как по-французски прозвучало резкое:
– Подведите ко мне того человека.
Король Генрих не любил, когда от него прятались.
Мгновением позже они стояли лицом к лицу.
Силверсливз никогда не видел короля Генриха вблизи, хотя и трудился в Вестминстерском дворце. В этом не было ничего удивительного. Северное королевство являлось лишь частью забот Генриха Плантагенета, и тот, даже будучи на острове, постоянно переезжал с места на место и охотился по мере следования.
Веснушчатое лицо. Рыжеватая нормандская шевелюра – волосы коротко острижены и чуть тронуты сединой. Праправнук Завоевателя, спаси нас, Господи, и помилуй. Руки нервно теребят шнурок. Еще и неугомонная кровь Плантагенетов – чудовищное сочетание. Глаза серые и пронзительные.
– Кто ты такой?
– Клирик, сир.
– Почему прятался?
– Я не прятался, сир.
Глупая ложь.
– Ты так и не назвался.
– Пентекост, сир.
– А дальше? Пентекост – что? Или откуда?
Пустые надежды.
– Силверсливз, сир.
– Силверсливз. – Генрих Плантагенет нахмурился, порылся в памяти и вспомнил. – Силверсливз! Не из тех ли ты хамов, что напали на моего оружейника? – Силверсливз стал белее снега, а взгляд Генриха вдруг сделался жестче камня. – Почему тебя не повесили утром? – Он повернулся к придворным. – Их же вздернули? – (Те кивнули.) – А этот почему не висит? Почему тебя не повесили?
– Сир, я невиновен.
– Кто так решил?
– Епископ Лондонский, сир.
С секунду король Генрих молчал. Затем от левого уха начала разливаться краска, быстро перетекшая на лицо. Из носа излетел фыркающий звук. Силверсливз приметил, что придворные стали пятиться.
– Преступный клирик, – прошипел король.
Мерзавец, скрывающийся от королевского правосудия под церковной юбкой. То самое досадное обстоятельство, которое отравило его отношения со старым другом Бекетом. Преступный клирик, шныряющий по его собственным вестминстерским палатам. Он снова всхрапнул.
И далее Силверсливз удостоился чести лицезреть еще одно свойство, которым славился королевский род: ярость Плантагенета.
– Гаденыш!
Лицо короля Генриха вдруг так налилось кровью, что потемнело до охристого оттенка, как если бы ожило некое деревянное изваяние из древней королевской гробницы. Глаза до того покраснели, что чуть не пылали. Он придвигался к Пентекосту, пока едва не соприкоснулся с ним лицом, и в нос, на французский лад, сначала шепотом и дальше повышая голос до бешеного ора, изложил свое монаршее мнение:
– Носатый сукин сын! Святоша недоделанный, лицемер! Решил, что обманул виселицу? – Голос стал громче. – Вообразил, что можешь провести короля, жаба похмельная? Да?! – Он вперил взгляд прямо в глаза. – Не слышу! Отвечай!
– Нет, сир, – пролепетал Пентекост.
– Отлично! – Король уже гремел. – Ибо не выйдет! Христовым нутром клянусь тебе, что не выйдет! Я лично возобновлю твое дело! Выужу тебя из-под епископовой рясы. Я распорю тебе брюхо! Будешь висеть, пока не сгниешь! Понял? – И вот он излил уже всю свою родовую ярость: – Ты отведаешь моего правосудия, увертливый куль с дерьмом! Ты у меня почуешь могилу!
